Шарль Левински - Геррон

Завтра утром в девять мы должны быть там. На пропускном пункте. Пунктуальная явка обязательна. Во избежание мер принуждения.

Я не буду паковать чемодан. Это означало бы, что я сдался. Одеяло из мешков Шлюзовой мельницы я оставлю на лежанке. Мы вернемся в нашу каморку. Иначе просто не может быть. Я Курт Геррон, и фильм надо довести до конца.

Я суну в карман только мой портсигар. Ради запаха.

Ольга не спрашивает, добился ли я чего-нибудь. Я тоже навешиваю на себя картонку с номером и сажусь напротив нее на табурет. 621 и 622. Мы смотрим друг на друга.

За ее спиной, на полке на стене стоит засушенная роза в консервной банке. Рядом лежит закаменевший ломоть хлеба. Мой орден за заслуги. Может, я возьму его с собой.

Странное чувство, что сегодня, может быть, наш последний день в этой каморке. Неизвестно, получим ли мы еще когда-нибудь нечто такое же роскошное. Двухъярусная койка. Два стула. Два ящика из-под маргарина. VYNIKAJICI KVALITY.

Наш последний день? Мне даже думать об этом нельзя. Ошибка рязъяснится. Мы вернемся. И будем благодарны за вонь сортира.

— Сейчас буду собираться, — говорит Ольга.

Но не поднимается с места.

Короткий ежик ее волос начинает седеть. Раньше я этого не замечал. Но это не играет никакой роли. Она моя красавица Ольга.

XXXI/622.

«Я люблю тебя», — хочется мне сказать. Но слова не складываются во рту. Вместо этого я начинаю напевать. Она узнает мелодию, и на какой-то момент по ее лицу пробегает нечто — едва не ставшее улыбкой. Мертворожденная улыбка.

«Когда ежи в вечерний час выходят за мышами».

Ольга пытается подпевать, но ничего не получается. Зато она наконец смогла расплакаться. Это хорошо. Я подхожу к ней и обнимаю ее.

«Анна-Луиза , — тихо мурлычу я. — Анна-Луиза».

Мы сидим на пропускном пункте и ждем поезда. До сих пор Рам так и не показался. Никто из СС не показался.

Большой зал. Окна не зарешечены. Можно было бы вылезти, если б было куда бежать.

Вдоль стен пустые стеллажи. Некоторые поставили туда свои чемоданы. Из остального оборудования на полу остались указатели направлений в виде следов. Должно быть, когда-то здесь был склад одежды. Или аппаратуры. Место хранения расходных материалов.

Подходяще.

Они установили здесь скамьи. Мы сидим длинными рядами. Ждем. Тысяча вызванных для депортации. Каждый со своим транспортным номером на шее. Разговоров почти не слышно. Сказать больше нечего. Кто все же говорит, делает это шепотом. Как на панихиде, когда стоят у гроба.

В театре всякое завершение пьесы всегда казалось мне затянутым. Когда уже ясно, чем кончится, надо опускать занавес.

У нас с Ольгой места больше, чем у остальных. Никто не хочет садиться рядом с нами. Я стал прокаженным. Фильм сделал меня прокаженным. Потому что я его снимал, а транспорты, невзирая на это, уходили. Люди смотрят мимо меня. Как тогда в поезде на Эллеком. Им тяжело на меня смотреть.

Отто Вальбург тоже здесь. Мы многое пережили вместе. Теперь он сел подальше от меня и делает вид, что мы не знакомы. Я не могу на него обижаться. Я бы и сам не хотел себя знать.

Неизвестно, как долго нам придется ждать. Во второй половине дня прошел слух, что поезда больше не будет. Они больше не могут ходить. Фронт уже слишком близко. Я в это не верю. Поезда ходят всегда.

Ольга положила голову мне на плечо и закрыла глаза. Хочет, чтобы я думал, будто она спит. Не хочет со мной разговаривать.

Прямо напротив меня сидит старик. С открытым беззубым ртом. Он качает головой туда-сюда — в постоянном безнадежном отрицании. Туда-сюда. По его лицу я сразу же могу придумать о нем историю. Вывести характер из одной посадки головы. Это входит в состав моей профессии. Это мое.

Этот человек — король Лир, пятый акт. Старый Лир перед трупом Корделии. Он получил ужасную весть и не хочет ей верить. Поэтому качает головой.

Или — он пьян. Исхудавший, постаревший Фальстаф. Сидит в пивной. Там музицируют, и он в своей дремоте чувствует такт. Поэтому покачивает головой туда-сюда.

Или…

Может, он вовсе не стар. Не старше меня. Может, это болезнь навлекла морщины на его лицо. Может, голод сделал его таким худым. Зубы у него не выпали, а кто-то их выбил. Просто так, из удовольствия, потому что в руках оказалась дубинка.

Не важно.

И Лжерабби тоже здесь. Со своей простыней на плечах. Его молитвенным покровом. Единственный здесь со счастливым лицом. Он тут даже танцевал.

— Радуйтесь! — возглашал он. — Празднуйте! Скоро вы предстанете перед Богом.

«Ближе, мой Бог, к Тебе». Это играли на «Титанике». Сперва люди пытались заставить его замолчать, но теперь, когда он начал молиться, кое-где тоже принялись молиться. На языке, который они считают священным, потому что не понимают его. Некоторые бьют себя в грудь. Как будто сами виноваты в том, что с ними делают. Они говорят со своим Господом Богом, которого нет. Диалог без партнера.

Папа бы посмеялся над ними. Я им завидую.

Сегодня 28 октября 1944 года. Семьдесят пятая годовщина его рождения.

Д-р Шпрингер сказал, что может объявить меня нетранспортабельным и упрятать в изолятор. Куда СС не заходит из боязни заразиться. Но это возможно только для одного, сказал он. Для супружеской пары это было бы подозрительно. Для Ольги, как ему ни жаль, он выхода не видел.

— Я ведь и Герту Унгар не смог спасти, — сказал он.

Я поблагодарил его и отклонил предложение. Без Ольги? Что бы мне это дало — остаться здесь?

— Может, я могу сделать для вас что-то еще? — спросил он.

Я понял, что он имеет в виду, но яд я не приму. Если захотят меня убить, пусть уж делают это сами.

Мы ждем поезда. Надеемся, что он не придет никогда, и тем не менее досадуем, что ждать приходится так долго. Человек странное существо.

Рам все-таки явился на пропускной пункт, но игнорировал меня. Не хотел меня знать. На перроне я пошел к постовому эсэсовцу и попытался объяснить ему, что меня, должно быть, вызвали сюда по ошибке. Что я еще нужен, потому что фильм пока не готов.

— Материал нужно еще смонтировать и озвучить, — сказал я ему.

Он выслушал мои доводы совершенно спокойно, а потом заглянул в список. Показал мне обе фамилии. Номер 621: Курт Герсон, именуемый Герроном. Номер 622: Ольга Герсон. Рядом с моей фамилией в списке стоял штамп. Две буквы: В. Н. «Возвращение нежелательно».

— Господин оберштурмфюрер уж знает, что делает, — сказал он.

И двинул мне коленом в пах.

И пусть все глядят на меня с осуждением, я не встал перед ним на колени. Не умолял его. Он меня пнул. Я упал. Обычное дело. Ничего, за что мне было бы стыдно.

Он разыграл удивление:

— Неужто больно? — сказал он. — Странно, ведь у тебя же нет яиц.

Когда я снова смог двигаться, я вскарабкался в вагон. 8 лошадей или 40 человек. Нас минимум шестьдесят. Пытаешься не соприкасаться с соседом, насколько это возможно. Не знаю, как будет, когда поезд тронется.