Алесь Адамович - Немой

— А, усе яны добрыя! Одних спасал, а других, можа, казнил, мучил.

— Девка ж казала: ён тольки што з Германии, кали ён мог поспеть?

— Ужо нагляделись мы на них! На всяких.

— Не, не, бывае, не кажэце! Вось одна женщинка на чердаке сховалась, лук там сушился, так она под него зашилась. А ён: скрып по лестнице, скрып-скрып… Поднялся, подошел, открыл лицо ей, поглядели один на другого, назад положил вязанку и ушел, не тронул.

— А то рассказывали… Офицер один, тоже немец, не выдержал, как они тех детей, баб забивают, отошел в сторонку и себе в голову…

— А гэты, кали ён правда застрелил своего, кто ж его теперь помилует? Кали не мы.

Когда горячка и смертная слабость отступили и Франц стал узнавать Полину, увидел людей возле себя, он вдруг поздоровался:

— Добрый день!

— Ничего, можешь говорить, — успокоила Полина, — люди все знают.

— А ён по-нашему говора! — обрадовались бабы.

А когда убедились, что и говорит и понимает хорошо, начались прямо-таки политбеседы. Заводила этих бесконечных разговоров — старик, которого все называют Безухий. Он без ушей на самом деле. Если таковыми не считать короткие огрызки, прикрытые редкими клочьями волос. Бабы, те все знают, поведали Полине: в гражданскую войну так удружили деду, одно ухо отрезали красные, второе балахоновцы, белые. Не угодил ни тем, ни другим. Наверное, им так же надоедал, «назолял» своей особенной, крестьянской правдой, как теперь вот Францу. Бабы уже отгоняют его, как овода.

— Дай хоть человеку полежать. До чего приставучий дед.

Если бы эти люди вдруг причинили Полине даже очень большое зло, она не смогла бы их не простить — за те кружечки молока, которые приносили Францу. На весь «гражданский лагерь» было две или три коровы, чтобы добраться до них, надо совершить опасное путешествие по болотным кочкам, и вот каплями молока, что предназначались одним детям, делились с немцем.

А Безухий все старался что-то свое доказать Францу. И вызвать на спор. «Деду-усеведу» (еще и так окликают Безухого глумливые подростки) надо обязательно получить подтверждение, что это немцы придумали колхозы. И сделали специально, чтобы эти дураки на востоке разучились и работать, и воевать. Армия всегда держалась на самостоятельном хозяине, а с колхозника какой спрос? Какой работник, такой и воин. А придумал, сделал все внук «Карлы Маркса», он при Гитлере главный советник. У Франца голова шла кругом от несокрушимой уверенности Безухого. Бабы же предупреждали своего деда:

— Ой, гляди, отрезали тебе уши, и язык отрежут!

Кто отрежет, не говорили, но, судя по всему, знали и они, и сам старик. Потому что говорун на какое-то время замолкал, уходил по своим делам. Но вскоре возвращался.

— А вот скажите вы мне! А правда, что Геббельс в Москве учился, там школа специальная есть для таких?..

Припоминая суждения своего отца о России, про все, что в ней произошло после революции, Франц тоже не против был кое-что перепроверить, а вдруг сможет потом отцу пересказать. Верно ли, что колхозы задумывались как возвращение к коммунам, общинам ранних христиан? Совместный труд, общий стол, равенство, пусть и не при большом достатке. «Капиталист — во!» — Франц сгребал к своим ногам весь мусор, шишки — «а коммунист…» — раздавал те же шишки: «тебе, тебе и тебе!» Реакция была неожиданная. Нет, никто, вроде, не возразил, но даже старухи смотрели на Франца, как на блаженного, больного. «Дед-усевед» все-таки прокомментировал:

— Безухий не я, а вот кто! — и торжествующе показал на Франца. — Может, сами вы, немцы, еще поспытаете, что это за мед.

На все возражения (Полина тоже с ним спорила) дед твердил одно:

— Ну, а почему Гитлер колхозы не распускает? Только вывеску поменял. То-то и оно! Что этот, что Наполеон — испугались мужицкой воли.

Полина слышала, как в сторонке бабы так это обсуждали.

— Mo ён коммунист? Не усих жа Гитлер посажал.

— Говорит так про колхозы, думает, нам это понравится.

— Бедный, каждому жить хочется.

Полину мучит опасение: появятся партизаны, и кто-нибудь обязательно похвастается немцем. Не у каждого есть свой немец. Если бы можно было знать, как они поступят? Ты же не знаешь, какие попадутся партизаны.

Что особенно поражало Франца — эти люди обходили разговоры, которые звучали бы как обвинения ему — все-таки немец. Ждал, что заговорят о выбитых деревнях, о том, что им тут вот надо с детьми прятаться. Ни слова. Даже фюрера почти не упоминают. Но однажды веснушчатый подросток, опасливо оглянувшись на женщин, прошипел:

— Ну что, капут твоему Гитлеру? Говори: капут!

Ответили за Франца:

— Надо будет — скажет. Что ты пристаешь?

— Он что, спрашивал, этот Гитлер, у Франца, воевать или нет?

Не поддержали и разговор Безухого про то, встречались или не встречались Сталин с Гитлером.

— Не чапай (не трогай) лиха, пока тихо. Хай яго сорочка не чапае!

Не уточнили: касается это одного фюрера или их собственного вождя тоже. Полина Францу объяснила про сорочку: белорусская присказка по смыслу обратная — «родиться в сорочке», т. е. «добра бы ему не знать». И опять-таки, кому?

Не потому ли не говорят о Гитлере, чтобы не задеть и Сталина? Знакомо это Францу — в Германии, особенно до войны, пожилые люди вели себя похоже.

Ну, а у Полины другие заботы, поважнее проблемы — чей вождь лучше. Ее беспокоит задержка с женскими делами. Неужто то, что у них с Францем произошло, может быть причиной? Да ничего же и не было, кроме боли и обиды. Разве так возможно? Скорее всего перенапряжение сказывается: особенно те трое суток, когда таскала тележку с полуживым Францем. Знал бы он, какой был тяжелый! А еще все ноги сваливались, хоть ты смейся, хоть плачь!

Припоминая деревенские бабьи разговоры о самочувствии «тяжарной», перепроверяла — что и как с нею происходит. Вот это жжение внутри — не оно самое? А еще возникает навязчивое желание, это известно. Съесть чего-нибудь, особенно соленого. Или такого, что и в городе не найти. Маме, когда «ходила Полиной», захотелось вдруг беломорканальской баланды с гнилыми селедцами. Или это выдумка отца, он любил над нею подшучивать. Пока Полина гадала-разгадывала, накликала на свою голову: захотелось, хоть убей, чего-нибудь холодного. Все вспоминала мороженое, каким отец угостил когда-то в железнодорожном буфете: желтое, на скользкой металлической чаше, а от этого еще холоднее.

Сказать, не сказать Францу?

То, что было, случилось у них в землянке, постепенно, по деталям восстанавливалось, но уже не как предтеча всего ужасного, что произошло в то самое утро, и о чем не хотелось вспоминать, а по-другому: ведь это была их первая близость. У Полины — первая, она про себя знает. А про них — разве можешь знать? Вон как тогда полез в избе! И получил! Вдруг ревность — смешно. Лежит, как младенец, слабенький, беспомощный, захотелось бы, так не поревнуешь.