Валерия Жарова - Сигналы

Несколько раз Даша пыталась уйти. Всякий раз, стоило ей на километр удалиться от избушки по сплетению почти невидимых троп, которые она, однако, чуяла, — ее накрывало такой волной тоски, будто она только что смертельно ранила беззащитного зверя, будто она предала отца, которого никогда не видела, и мать, которая ее сбросила бабушке; как будто она и бабушку бросила по доброй воле, захотев поваляться, а у той теперь наверняка ноги отнялись. Вот именно сейчас отнимаются. И у нее у самой начинали отниматься ноги, и она, полубесчувственная, еле брела назад, держась за стену стволов. Лес начал желтеть и буреть, дни стали короче, странные осенние тени проплывали по полянам, словно облака, но это были не облака, — всякий, кто походил по тайге, знает осенние тени, но это надо две недели проходить без хлеба, без связи, тогда и видно, что с тобой будет. Говорят, что это были души. Говорят, что в этих местах до сих пор плавают бестелесные тени группы Скороходова, восемь плавают, а девятая еще живая ходит, мучаясь чувством вины. Но отойти от избушки Даша не могла, не шлось, красавицу сторожило персональное чудовище, которое и было истинным хозяином здешних мест. И от того, что этих былых прекрасных гигантов вытеснили новые биологические виды, загнали в чащу леса, лишили всех удовольствий, — здесь никто и не мог ничего, и владело всеми безвыходное чувство вины. Только кто начнет что-нибудь делать, как опускаются руки. От этого же чувства вины все и позволяли с собой делать что угодно, и подписывали все, и никогда потом никого не проклинали, а считали, что с ними так и надо. Это чувство вины было как паутина, осенняя паутина, липнущая к лицу. Паутину тоже, видимо, делал йети. Если бы он захотел, он все бы тут оплел, находили в лесу такие коконы — думали потом, что это гигантские насекомые, а это не насекомые. Это человек хотел уйти от йети, а его так сильно любили, что оплели. Так любили, что даже не съели.

И вот однажды утром нашла на Дашу такая тоска, что свет ей стал окончательно немил, и спросила она себя — в чем же я виновата? Может, йети спал, должен же он когда-нибудь спать, а может, отвлекся на еду, — но ей впервые удалось отойти от избушки на полтора километра в ту сторону, куда она прежде не ходила; как-то все тело ее потянулось в эту сторону, словно там можно было как следует поваляться, раз в жизни, напоследок; и когда она прошла еще сто метров, чувствуя, как просыпается в ней прежняя невыносимая тоска, и завыла от этой тоски, от того, что никогда уж ей, верно, не спастись, — тут-то ей навстречу и вышли пять человек с рюкзаками, и тоска оборвалась, как перетянутая струна.

Савельев сидел с красавицей у костра и ничему не верил из того, что она говорила. В нем боролись два, а может, даже три чувства. Первое чувство было, что счастье ужасно изменило ему: вот нашел — а оказалась порченая. Да и кто бы не сошел с ума за три месяца блужданий по тайге. Но как она выжила? Неужели ее действительно кормил йети? Быть этого не может, бабкины сказки. Следовательно, случилось другое чудо, о котором он понятия не имел и отпечаток которого лежал теперь на этой девушке, так похожей на блеклую фотографию из его нагрудного кармана — и все-таки совершенно другой. Что-то ужасное случилось с Мариной Лебедевой, пока она ходила по лесу, что-то непостижимое случалось тут со всеми, после чего они либо исчезали, как группа Скороходова, либо выходили такими, как съевшие друг друга охотники, Сырухин и эти, как их. Но не может же быть, чтобы все сошли с ума? И шкура на ней подозрительно медвежья. И главное — это было второе чувство, еще более навязчивое, — Савельев понимал, что так врать нельзя; что Марина Лебедева была другая, а тут были бухгалтерское училище, певица Зара и котюленька. Не мог человек до такой степени выдавить из себя всю цивилизацию, выходить, вытоптать ее по тайге. Но тогда приходится признать, что она убила медведя и видела йети, но все это, конечно, развеется в Перове, когда они привезут туда и предъявят Марину Лебедеву. Третье же чувство, в котором стыдней всего было признаться, заключалось в том, что Савельеву отчаянно не хотелось предъявлять в городе Марину Лебедеву. Тогда она уж точно не досталась бы ему, девочка из молодежного отделения ИРОСа. И пусть бы, думал Савельев, она оказалась Дашей Антиповой. Пусть бы она была из деревни Булыгино. Пусть бы у нее был в деревне Ждановка валяльщик. Валяльщика мы как-нибудь перешибем. Пусть бы она была навеки моя, не может же быть, чтобы женщина с таким родным лицом не полюбила меня рано или поздно. И пусть даже придется тогда признать, что существуют йети, а по осенним полянам ходят лесные тени, — за Марину-Дашу он готов был и не такое признать, тем более что проскакивала между ними некая искра. Ясно же всегда, есть искра или нет. Он ее спас, вырвал, можно сказать, из лап. Если она свихнулась, он ей этот вывих вправит, в конце концов это его профессия. А если она и есть Даша Антипова, что же, с ней можно начать с нуля. У нее почти пустая голова, из которой за три лесных месяца выдуло последнее. И будет у него в результате как бы портативный «Беркут» с начинкой от Vega.

Они долго уже сидели у костра, а все прочие расползлись по палаткам, предоставив Савельеву побыть наедине со своей мечтой. И Савельев никак не брал в толк, отчего она за три без малого месяца в тайге не превратилась в йети сама, не одичала, и даже пахнет от нее не потом и запущенностью, а обычной лесной прелью? Вода у нее была, во время дождей даже слишком много воды, и ручей тут тек, и даже ключ в одном месте был, она все обещала показать; положим, она даже мылась, — но и они в профилактории мылись, а все-таки после побега и суток блуждания по тайге от них разило усталостью и грязью. Может, она и не человек вовсе? — подумал Савельев.

— А можешь ты объяснить, как он напускает эту вину?

— Как объяснить?

— Ну просто — как он делает это?

— Могла бы объяснить, так сама бы делала, — просто объяснила нечеловеческая Даша. — Я что могу объяснить, то сама могу. А переживается очень тяжело. Будто хуже меня нет.

Савельев вслушивался, пытаясь настроить свой внутренний приемник на чувство вины, но то ли йети не занимался групповым гипнозом, то ли мужскую психику в самом деле трудней прошибить. А может, йети спал, потому что было уже около пяти. Пора было спать и Савельеву, не говоря о Даше, которая, по ее признанию, вообще в последнее время почти не могла уснуть, потому что очень уж страшно сделалось осенью в тайге, а по ночам так и вовсе. Но Савельев чувствовал неловкость — ему надо было пригласить Дашу в свою палатку. Стоило ей сбегать от йети, чтобы попасть в мужские лапы? Савельев не хотел к ней приставать, он и думать об этом не мог, но молодость двужильна, и отучить ее от главного нелегко.