Роберт Стоун - Псы войны

— Ныряльщицы?

— Нет здесь никаких ныряльщиц, — ответил Хикс. — Все это красивые сказки.

Почему бы и нет, подумал он. Тут ничего не происходило. Ему захотелось перемен, немного адреналина, чтобы очистить кровь.

То, что предлагал Конверс, было интересно и рискованно. Все какое-то разнообразие; к тому же он никогда не видал жену Конверса.

— Ладно, переправлю твой скэг. Но тебе лучше позаботиться о том, чтобы все было без подвоха. Из всех искусств я предпочитаю искусство самозащиты.

Конверс улыбался:

— Никто в этом не сомневается.

— И правильно, — сказал Хикс.

Конверс посмотрел на сумку.

— Если в сумке есть что-нибудь, что тебе нужно, — сказал Хикс, — забери сейчас. Если нет, оставь ее как есть.

— Как есть?

— Как есть.

Конверс сходил вниз и принес две банки пива и две большие порции джина с тоником. Хлебнув холодного джина, он снова почувствовал, как его начала бить дрожь.

— Ты ненормальный, — сказал ему Хикс, — «великий ум… извращенный… предвзятый».

Это была фраза из фильма — старая игра, которой они забавлялись двенадцать лет назад, служа в морской пехоте.

Конверс, похоже, воодушевился.

— За Ницше! — поднял он стакан.

Выпили за Ницше. Они снова были молоды. Путешествие во времени.

Прозвучала автоматная очередь. Теперь уже на другом берегу.

— Вернусь-ка я лучше в «Оскар», — сказал Конверс. — Пока не начался комендантский час.

Хикс допил пиво и поставил банку на стол.

— Зачем ты вообще приперся сюда? Если я психопат, тогда ты кто?

Конверс по-прежнему улыбался:

— Я — писатель. Мне хотелось видеть все это собственными глазами. — Он проследил взглядом за лучами прожекторов, обшаривавшими бухту. — И в какой-то степени, наверно, из-за чувства вины.

— Ирония судьбы.

— Точно, — кивнул Конверс. — Ирония.

Они помолчали.

— Надоело за всех переживать, — сказал Конверс. Он положил руку на сумку. — Не знаю даже, чем я занимался раньше, но сейчас такое чувство, будто это первое настоящее дело в моей жизни.

— Хочешь сказать, тебе это нравится?

— Нет, — ответил Конверс. — Я вовсе не это имел в виду.

— Непонятная это страна, — сказал Хикс.

— Пусть улыбки погаснут, — проговорил Конверс. — Пусть смех замрет. Тут каждый узнает, чего он стоит.

Хикс покачал головой:

— Какое разочарование для косоглазых.

Конверс глянул на часы и потер плечи, словно пытаясь согреться.

— Не стоит слишком обвинять нас. Ты не знаешь, какими мы были до того, как пришли сюда. Мы не думали, что мы такие. — Он сделал большой глоток джина с тоником. — Ты вот слышал о слонах?

— Слышал, — улыбнулся Хикс. — Бедные слоны.

— Бедные слоны! — повторил за ним Конверс.

Они засмеялись в темноте.

Лицо Конверса было мокрым, словно он только что вынырнул из воды. Все от выпивки.

— Это страна буддистов. У них фантастически налажено переселение душ. Слоны и миссионеры. Дельфины, ныряльщицы, ящерицы. Послушай, — неожиданно спросил он, — сейчас холодно? Я что-то мерзну.

— У тебя лихорадка. Зайди к дежурному офицеру. Может, он подбросит тебя до ворот.

Конверс встал и повернулся спиной к сумке.

— Будь осторожен, — сказал Хикс. — В Штатах сейчас непонятные вещи творятся.

— Не более непонятные, чем здесь.

— В том, что происходит здесь, нет ничего непонятного. Там — иное дело. Не знаю, с кем ты там имеешь дело, но уверен, им незнакома ирония.

Конверс, пошатываясь, стоял над ним.

— А сейчас может хлынуть дождь с кровью и дерьмом, — сказал он, широко поведя рукой. — И мне некуда идти.

Он осторожно спустился по деревянным ступенькам. Натруженная правая рука болталась, непривычно легкая; он чувствовал себя восхитительно свободным. На последней ступеньке он подумал, что Хикс, наверно, все-таки психопат.

Последний в очереди к окошку кассы человек, прищурясь, вглядывался в даль, словно где-то там, за горизонтом, в сиянии лучей, видел всю свою жизнь. Когда из прорези выскочил кончик билета, он коснулся толстыми пальцами гладкой металлической поверхности автомата и не глядя стал нащупывать билет.

Настоящий щупарь, подумала Мардж. Пальцы двигались, как слепые хищные черви; коснувшись розового билета, они влажно сомкнулись на нем, прижали к металлу и одним скользящим движением спрятали в кулаке. Мардж ассоциировала себя с таким же билетом.

Иногда Мардж украдкой бросала взгляд на лица зрителей, но по большей части смотрела на их руки.

Последний на мгновенье задержался позади кассы, чтобы заглянуть сквозь стекло внутрь. Билет он переложил в левую руку, а шустрая правая была уже в кармане брюк. Мардж не испытывала тревоги. Она поняла, что он хотел посмотреть на ее зад. Но Мардж повесила на спинку стула свитер, так что ничего не увидишь. Она сделала это не специально, просто так ей было удобно.

— Входи, приятель, — сказал человеку Холи-о.

Холи-о стоял у металлических дверей и проверял билеты. Он взял у последнего билет, оторвал корешок, бросил в деревянный ящик и закрыл двери.

У Холи-о была дубинка, на которой он вырезал фигурки животных и богов своего родного Самоа, как он их себе представлял. Дубинка висела на ременной петле сбоку ящика. Закрыв двери за последним зрителем, Холи-о взял дубинку и вышел на тротуар перед кассовой будкой, держа дубинку на изготовку, как полицейский в оцеплении.

Мардж и Холи-о ждали появления ребят-инкассаторов.

Ребята прибыли через две минуты после того, как последний зритель вошел в зал. Поставили свой «тандерберд» напротив кассы, во втором ряду, и выскочили из машины. Это были опрятные, чисто выбритые молодые люди с оливкового цвета кожей. Оба были в куртках цвета хаки, а на одном еще и форменная непромокаемая фуражка с ремешком, застегнутым на затылке.

— Салют, Холи-о!

Они направились прямиком к кассе, где находилась Мардж.

— Салют, ребята! — откликнулся Холи-о.

Мардж открыла дверь своей будки; ребята стояли рядом, оглядывая улицу. Иногда бывало, что им не нравился кто-то из прохожих, вызывал у них тревогу. Если подозрительного вида человек был белый, ребята называли его стояком, если чернокожий — то ерзилой. Обитатели Третьей улицы и зрительская публика были у них бродягами или ворюгами. Мардж никогда не могла понять, кем именно.

— Салют, подружка! — Это был тот, что в фуражке и с сумкой.

Мардж вынула кассу и заперла аппарат.

— Привет, — ответила она.

Про себя она называла его Шапка. Как-то, вконец измученная, она так и ответила ему: «Привет, Шапка!» Она была в таком состоянии в тот вечер, что обсчитала себя, вместо того чтобы обсчитать «бродяг». Или «ворюг».

Тогда Шапка только взглянул на нее. «О, — сказал он, — тебе нравится моя фуражка?»