Елена Костюкович - Цвингер

Без комсомольской путевки Эмилия не смогла бы даже и попасть в Москву. Пришлось пойти на все эти идиотства.

Зато плетнёвский и родительский план включал еще: столичные впечатления, открытие глаз, знакомство с литературными и художественными средами (это через Лёдика).

Действительно, Эмилия походила с ним и на камерные и на публичные читки, сопровождала Лёдика к Лидии Корнеевне, подержала в руках первые самодельные сборники стихов Николая Глазкова. И наверное, услышала впервые слово «самиздат» в первоначальной глазковской форме «сам-себя-издат». На какой-то сходке очень молодых поэтов слушала Галанскова, Бокштейна, Владимира Осипова, Эдуарда Кузнецова…

Надо же, все стали диссидентами! С ними потом Лючия и работала. А познакомилась, выходит, еще тогда.

…Мила напитывалась впечатлениями, словами, звуками. Смелела, куда-то убегала одна, ночевала в общежитии у подруг. Лёдика видела мало, сама организовывала жизнь и упивалась свободой. Сообщала о себе звонком раз в два-три дня.

Все текло так безоблачно, что когда на квартиру Лилички, где он ночевал, достаточно пьяный, но не фатально, поступил ночной звонок от неведомой Милиной подруги с сообщением: Милу надо срочно спасать, она в семьдесят седьмом отделении милиции возле Всероссийской сельскохозяйственной выставки, — это показалось Плетнёву просто дурачеством, и довольно неуклюжим.

Когда Плетнёв на поливальной машине, чудом уловленной (какие такси в фестивальном городе!), по пути протрезвев, добрался до участка, его сперва не пустили. От подруги, сидевшей пригорюнившись в углу и покрытой синяками, он узнал, что Лючия избита, острижена, в тяжелом шоке. За ними проследили, увидев, что они гуляли и говорили с иностранцем, вроде бы французом. Или швейцарцем. Вообще-то говорила с ним только Мила, это она французский изучает. Одеты девочки были, на взгляд проверяльщиков, не по-комсомольски. Широкие юбки на обруче и обтягивающие блузки, на шеях платочки. Когда их вытолкали из двора с прожекторами, где бесчинствовали каратели, из жуткого двора на Газетном, на выходе их еще и остановил какой-то рыжий пьяноватый сотрудник и снова поволок в машину, и привезли вот в это отделение, где им устроили формальную проверку. Увидели, что не фарцовщицы, не шалавы, в Москве по фестивальным путевкам. Что прицепиться просто не к чему. Тогда он стал орать, что дружинники ни за что людей не наказывают, что придется в любом случае сообщать в институт и в семью, выход — если они согласятся видаться с иностранцами и потом составлять отчеты вот им, НКВД.

Меня, сказала, шмыгая носом, девочка, перематывая свою тряпицу, они отпустили, потому что я не знаю иностранных языков. Но они обрабатывают Милу. Мила, пока везли, сказала мне два телефонных номера. Один того самого московского знакомого, я из автомата только что ходила ему звонить, чтобы выручил. Как зовут? Нет, Мила не велела говорить. У нее с ним сложные отношения. В общем, я позвонила. Но он сказал мне открытым текстом, что приехать не может и поручаться за Милу для него самого опасно, и вообще он плохо помнит, кто такая эта Мила. И чтоб больше его номер не набирала, потому что это может быть неудобно для него.

Тогда я повесила трубку и набрала второй номер — квартиры, вот, Зиновьевны, как? Лилианны? Да, Лилианны. Простой номер. И вот как раз вот вы подошли. Мила сказала искать вас, если на первый звонок никто не ответит. Не знаю, все-таки придется ей сказать, что тот ответил… и как он отозвался о ней. Мила должна же это узнать, хотя, конечно, ей это будет…

Лёдик, уже не слушая эти девичьи цирлих-манирлих, прорвался-таки в кутузку. Он, как известно, умел покорять хоть кого, даже и сотрудников органов. Уж чего наговорил, наобещал, наугрожал, это нам неизвестно. Однако результат налицо — Милу он в конце концов увел. Не стал дознаваться, чем кончились прения о сотрудничестве. Зная Милу, ясно, она им не уступила ничего. О перенесенном издевательстве она ни слова, ни звука не проронила. Только чтоб ни в коем случае не передавать ситуацию в Киев. Мама не перенесет, папа не переживет.

И Лёдик, зная папу и маму, с ней согласился.

Они придумали какое-то оправдание их задержке, что-то вроде литературного семинара при университетской группе перевода. У девочки поднялась и все держалась температура. Лёдик ее выхаживал на Лилиной квартире.

Привез он Милу в Киев, когда уже вовсю шли занятия в киевском инязе. Шестого сентября. С короткой стрижкой и все с той же температурой. Ее все время мутило. Родителям сказали — какая-то инфекция. Врачи велели остричься, потому что от инфекции портятся волосы. Родители не могли ничего понять. Из Милы ни слова нельзя было клещами вынуть. В дальнейшие перипетии Лёдик не стал вдаваться. Когда родился мальчик, все очень обрадовались. А шрамы души постепенно затянулись.

Вот тебе ее выход во взрослость, сказал себе Вика. Температура, рвота и обмороки — какая их причина, ясно. Достаточно мне в зеркало посмотреть. Хотя зеркала в этой собачьей будке нету.

Ну, все равно. Здравствуйте, вот я! Неужели я был порожден злодейством? В дикую ночь, когда бушевало насилие? И мама выносила и родила меня — монстра, ребенка Розмари, сына дьявола?

Стоило ли узнавать этот секрет! Лёдик, Лёдик! Кто тебя за язык тянул. Но поскольку очень скоро, думаю, секрет моего рождения опять канет в Лету, потому что они и со мной разделаются, — не имеет значения, узнал я этот секрет или не узнал.

Теперь о качестве текста. С точки зрения пригодности для публикации. На взгляд обычных читателей… Трудно определить, содержит ли вещица Плетнёва хоть что-нибудь годное для печатания в его сборном томе. Похоже, все испорчено морально-патетической концовкой.

Вот он, открытый мир, — резонирует Лёдик в заключении. — Вот наши фестивальные потехи. Прожекторы, выхватывающие девичьи силуэты под темными деревьями парков. Отец Эмилии войну прошел, нацеливая прожекторы для зениток. Когда начиналась в ночном небе колбасня с бомбардировщиками, он вылезал и целил, ожидая, что первую бомбочку подарят лично ему. Превозмогая страх, ставил свет. А в мирное время прожекторы! Где враги! Кто бомбил нас? Хуже бомб кретинская охота на ведьм. Это война против своих. Это война против детей.

Так они рвали нашу веру, искренность, патриотизм. Прощевай, карнавал. Здравствуй, лесоповал…

Виктор был внутри чтения, в выпрядывающих из прошлого звуках: в ритм-н-блюзах и биг-битах, в заливистом смехе, в фанфарах, в скандируемых лозунгах, в хлопушках, а также в злобном гоготе, в лязге ножниц, в стрекотанье пишмашинки отделенного. В каркающих криках какого-то затворника оттуда, где размещался окованный железом изолятор.

В то же время Вика вслушивался, какие звуки доходят из мира здешнего, наружного, пляжного. Не более реального, нежели описанные Плетнёвым миры. А может быть, и менее.