Лариса Райт - Исповедь старого дома

Знакомство произвело тогда на Аню неизгладимое впечатление. Совершенно погруженная в себя женщина, которую легко можно было охарактеризовать слишком общим, но много объясняющим словосочетанием «не от мира сего», временами просыпалась и делала довольно меткие замечания о состоянии современного искусства, сыпала известными именами и пускалась в захватывающие воспоминания, которые выдавали в ней человека культурного и образованного. Она спрашивала у сына, какие фильмы он собирается снимать, давала точные советы по актуальности и современности материала. Она подколола Ане волосы и сказала, что с такой слегка небрежной, но вместе с тем вечерней прической она похожа на ангела (оба гостя хохотали до слез: Аня могла бы сыграть кого угодно, но с ролью ангела у нее наверняка возникли бы проблемы).

Мишина мама много курила и не обращала внимания на то, как и чем ее гости сервируют стол. Однако, услышав, что свадьбу они планируют отметить нешироко, но шумно, в общежитии, уделяя большее внимание горячительному, нежели закуске, неожиданно бурно заспорила. Предложила праздновать в квартире и пообещала приготовить дюжину блюд, замысловатые названия которых Аня в жизни не слышала (хотя чему тут удивляться: ее матушка всю жизнь колдовала на сцене, а не у плиты). Мишина же, только начав рассуждать об ингредиентах салатов и степени прожарки мяса, оживилась необычайно. Девушке даже показалось, что женщина стала выше и представительнее — так деловито она рассуждала о праздничном банкете, о количестве гостей и о том, у кого из соседей можно будет одолжить стулья. А потом, будто кто-то невидимый нажимал клавишу выключателя и разом гасил энергию, снова становилась отрешенной, задумчивой и какой-то слишком уязвимой. И будто сознавая свою уязвимость, снова начинала кутаться в шаль, пытаясь спрятаться в старом шерстяном платке от всех невзгод.

Миша замечал преображения, но внимания на них не акцентировал, не прерывал нить разговора, не менял темы и не лез с вопросами. Аня понимала, что ко всему происходящему он просто привык. И если не пытался ничего изменить, значит, знал, что изменить ничего нельзя. А мама его, казалось, принимала негласные правила игры и даже испытывала благодарность за то, что на перемены в ее поведении никто не обращал внимания. Когда она возвращалась в реальность, то не упускала возможности проявить настоящие материнские чувства: обнимала сына, поглаживала по плечам и смотрела на него так ласково и нежно, что у Ани начинало щемить в груди от зависти и одновременно от радости за близкого человека: его любят, его ценят, им гордятся.

К концу приема ее полностью покорили доброта и тепло, с которыми мать относилась к сыну. Ни тени недовольства, ни слова упрека за редкие встречи. Только во время прощания, когда Миша сказал: «Мам, ты только все, что мы принесли, кушай, ладно? А то ведь испортится», она посмотрела каким-то странным помрачневшим взглядом и спросила требовательно и почти раздраженно:

— А зачем ты принес конфеты?

— Мам, там твои любимые: «Мишка», «Белочка»…

— Ты же знаешь, что у Леночки аллергия, а она просить станет и…

— А ты не давай ей, мамуль!

И он, слегка коснувшись губами щеки матери и махнув на прощанье рукой, проворно вытащил Аню из квартиры.

— У тебя чудесная мама, — искренне сказала она. — Почему ты отсюда ушел?

Ответ простой, но затейливый:

— Леночка меня выжила.

Конечно, через некоторое время Аня обо всем узнала, но тогда копать прекратила, не стала лезть в душу. И никогда не настаивала на объяснениях, не спрашивала, почему свадьбу справляли в общаге, следующей зимой буквально пропадали на Котельнической, посвящая свекровь во все подробности жизни (рассказывали о планах на будущее и просили советов), а весной снова ходить перестали. Впрочем, Миша все-таки сделал неуклюжую попытку объяснить, сказал скупо:

— Леночка вернулась.

Он произнес это с таким отвращением, с такой смесью презрения и отчаяния, что Аня раз и навсегда решила обойтись без выяснения подробностей. «Придет время — сам расскажет».

Время пришло. Мишу, окончившего институт, пригласили на телевидение в помощники режиссера. В семье появились деньги, а в Аниной голове — мысли о ребенке. Где мысли — там и слова. Она поспешила ими поделиться, но вместо ожидаемой поддержки получила решительный отпор:

— Аня, это невозможно! Просто невозможно, и все!

— Но почему? По-моему, сейчас — прекрасное время. Я еще никому не известна, у меня не будет никакого простоя, я никого не подведу и не заработаю «черную метку» у режиссеров. Пока я просто студентка, которой должны предоставить декретный отпуск. Я понимаю, что ты будешь много работать и не сможешь помогать, но в том-то и дело, что сейчас как раз такой период, когда я могу справиться сама.

— Аня, нет! Ты меня слышишь или нет?!

— Ну, хорошо, хорошо. Раз ты считаешь, что надо подождать, то, конечно, давай подождем. — Она постаралась беззаботно улыбнуться, хотя в глазах (он видел) стояли слезы. — В конце концов, я еще совсем зеленая, чтобы кого-то воспитывать, верно? Сама ребенок. Так что своих заведем попозже.

— Анюта. — В нем больше не было агрессии, только горечь от собственного бессилия. — Анюта, ни попозже, ни сейчас. Никогда…

— Никогда? — Глаза ее широко распахнулись в недоверии и искреннем непонимании. — Но почему?

— Неужели ты действительно не понимаешь?

Она молча помотала головой, силясь из последних сил не разрыдаться.

— Аня, я… — Он закружил по комнате, не зная, с чего начать и как объяснить. — Аня, милая, ты прости меня. Я ведь думал, ты обо всем догадалась. Я ведь настолько привык, что мы друг о друге все без слов понимаем. Я даже не предполагал, что ты не видишь, не замечаешь очевидного.

— Чего? Чего я не замечаю?

Она шмыгнула носом, и первая крупная слеза покатилась по ее щеке, оставляя мокрую полоску, которую ему тут же захотелось нежно вытереть. Но он не стал прикасаться к жене, только приблизился и, заглянув в глаза, признался:

— Аня, моя мать ненормальная. Я думал, что ты сразу догадалась, еще при знакомстве. Но теперь неважно. Теперь ты должна просто понять, что и я могу когда-нибудь… и наш ребенок. А я этого не хочу, слышишь?!

Она слышала, но уже не слушала. Только шевелила губами и повторяла шепотом:

— Ненормальная, ненормальная…

И тогда он рассказал все, выложил все, как на духу. Теперь она и слышала, и слушала, и не перебивала. Временами хмурилась, временами улыбалась, временами сочувственно проводила рукой по его щеке, но ни разу ни о чем не переспросила, не перебила и не высказала собственного мнения. И только в самом конце, когда он опустошенный, но успокоенный спросил, что она обо всем этом думает, она ответила. Ответила задумчиво, словно забыв убрать с лица грустную усмешку: