Лариса Райт - Исповедь старого дома

— Я думаю, твоя мать гораздо нормальнее моей. По крайней мере, она любит своих детей.

Какое-то время он молчал, а потом снова принялся рассказывать. Говорил долго, жарко, быстро и горячо. Вспоминал обо всем: как мама все время была на его стороне, как поддерживала его, как дружила с ним, как защищала. Он вспоминал о нудных академических нотациях и оживленных кухонных посиделках, сдобренных хорошим кофе и интеллектуальными разговорами. Он говорил о том, какая мама была, и не произнес ни слова о том, какой она стала.

Он говорил, а Аня слушала. Никто и никогда не слушал его с такой жадностью, как она. Смотрела в глаза, ловила каждое слово и, казалось, вздохнуть боялась, чтобы ненароком не спугнуть поток рвавшихся откровений. И именно в те минуты он понял, что никого и никогда ближе и роднее на свете у него не будет. И не ошибся.

Теперь Михаила слушали каждый день. Слушали внимательно, ловили каждое слово, боясь пропустить истину или хороший совет. Воспринимали его слова как истину в последней инстанции. А кем же еще может приходиться батюшка своим прихожанам? Слушали. Но слушали для себя, а не для него. А она слушала для него. И он это видел, и чувствовал, и знал, и помнил. Помнил всегда.

Отец Федор, которого он приехал навестить, спросил, радуясь успехам «крестника»:

— Значит, слушают тебя мои селяне?

Но он, сидя в больничной палате у постели умирающего хорошего человека, не мог предать воспоминания и ответил:

— Слушают, но не слышат.

Дом наконец-то примирился с существованием собаки. Ему даже казалось, что они в какой-то степени подружились. Теперь он начал разбираться в знаках, которые она подавала.

Анна проводила много времени в сарае. Там она оборудовала мастерскую и часами пропадала в ней, выполняя появившиеся заказы. Дому было обидно: теперь он не мог следить за чудесными превращениями, и даже окончательный результат удавалось увидеть не всегда. Готовую мебель, тщательно упакованную, выносили из сарая курьеры клиентов, и дому перепадал то уголочек чего-то яркого, легкого и солнечного, то полоска темного и массивного, а то и вовсе не доставалось ни одного просвета, в котором можно было бы разглядеть очередное творение Анны. Он расстраивался. И больше не потому, что не увидел и не оценил, а потому, что не знал, была ли сама женщина довольна итогом своего труда. Теперь же он знал: если собака бежит из сарая вприпрыжку, виляет хвостом и улыбается, то работа у Анны спорится. Радость собаки означала, что ее хвалили, гладили, называли «хорошей девочкой» и просили принести игрушку. А усталая, разочарованная, раздраженная и недовольная собой женщина ни за что не стала бы играть с собакой. Когда же псина нехотя плелась с поджатым хвостом по тропинке, дом понимал, что ее отругали и прогнали.

Дом даже мог представить, как Анна хмурилась, разглядывая какой-нибудь кусок дерева, тщетно пытаясь придумать, каким образом «вылепить» из него что-нибудь достойное, и злилась на собаку, которая отвлекала и требовала внимания:

— Не вертись, Дружок! Иди отсюда!

Тогда собака возвращалась к дому, ложилась на крыльце и утыкалась расстроенной мордой в вытянутые лапы. Дом своей тенью загораживал собаку от солнца, а козырьком крыльца — от дождя, и оба они застывали в тревожном ожидании.

Несмотря на волнение, дом любил такие моменты единения. Но еще больше радости доставляли ему минуты спокойного присутствия Анны в доме. Когда она не торопилась, не хлопотала, не спешила выполнять поручения больной, а сидела и читала книгу, или слушала музыку, или разговаривала со второй женщиной ровным, даже иногда ласковым тоном. Дом тогда старался «задержать дыхание», вел себя тихо-тихо, чтобы не скрипнула половица, чтобы не хлопнула ставня. И собака вела себя так же: сворачивалась в клубок у кровати и даже ушами не шевелила, хотя, по мнению дома, могла бы и прислушаться к умным разговорам.

Например, к таким, как этот:

— «Спектакль производит особенное впечатление декорациями, которые воссоздают подлинную атмосферу домов восемнадцатого века. — Анна сидела на краешке постели больной и читала статью из газеты. — Продюсеры не поскупились на антиквариат… — Тут она искренне расхохоталась. Лежачая тоже не удержалась от улыбки. — И не прогадали. Трудно, таким образом, переоценить финансовую стоимость проекта, который лишний раз является бесспорным подтверждением профессионального подхода к делу».

Анна снова засмеялась, отбросив газету:

— Ну вот, — произнесла она, успокоившись, — это говорит о том, что я настоящий профессионал. Даже критик не смог рассмотреть подделки.

— Это говорит о том, — прозвучал ответ с кровати, — что он дерьмовый критик. Как там фамилия автора?

— Лазуцкий.

— Лазуцкий? Странно. Этот, насколько я помню, был неплохим. Значит, спектакль у твоего Эдика вышел плохонький.

— Зачем ты так?

Дом встрепенулся, собака подняла морду: в голосе Анны послышалась обида.

— А как? Все правильно. А что же еще можно подумать, если в рецензии на спектакль критик хвалит только декорации, а об остальном молчит? Либо он не театральный критик, либо не хочет обижать режиссера. Помнишь, как у Чехова: «В человеке должно быть прекрасно все…» Так и в спектакле, дорогая моя… — Дом не удержался: заскрипел от удовольствия. Пусть в споре, пусть между делом, но он в первый раз услышал, как одна из женщин назвала другую «дорогой». -…все должно быть прекрасным. Лицо — это построение действия, мизансцены. Душа — конечно, актеры; мысли — задумки и находки режиссера. А декорации — это всего лишь одежда. Ты можешь судить о человеке только по внешнему виду? Можешь, но недолго. Потом начинаешь интересоваться содержанием. А что такое спектакль без содержания? Тьфу!

Больная победоносно замолчала.

Молчала и Анна: удрученно, задумчиво. Задумался и дом. Он знал, что такое театр и спектакли. Лежачая часто, посмотрев очередной эпизод нескончаемого сериала, начинала говорить, что играть в них никто не умеет, да и «сценаристы с режиссерами никуда не годны». Кричала надрывно свое вечное «Нука!», просила поставить ей что-нибудь «душевозвышающее и впечатляющее».

— Спектакль? — спрашивала Анна и, получив в ответ благосклонный кивок, включала плоский ящик под телевизором, вставляла туда блестящий металлический кругляшок, и на экране возникал занавес и надпись «Телеспектакль». Больная смотрела неотрывно и каждый раз в конце торжественно объявляла:

— Вот это я понимаю, это актеры. Раневская, Плятт, Зеленая, — имена. А нынешние что? Ерунда, да и только.

— Все? — беззлобно интересовалась Анна.

— Есть исключения, — нехотя соглашалась старуха, а Анна сдержанно, но удовлетворенно улыбалась.