Эндрю Шон Грир - Невероятная история Макса Тиволи

На лестнице и в переписке я оставался мистером Тиволи, однако в ее объятиях я превращался в Макса, дорогого, любимого, сильного и желанного Макса. Никогда прежде мое имя не произносили так часто и с такими интонациями, причем каждая из них была нежной и теплой, казалось, это имя — всегда застревавшее у меня в горле — окрашивалось тысячей оттенков, лишь когда произносилось тихим, таинственным шепотом. С тех пор я практически не слышал, чтобы меня так называли; да, в порыве страсти женщины шептали мне на ухо всякую чушь, но почти никогда не произносили «Макс». А тебе уже довелось пережить это, Сэмми? Ты уже вдоволь наслушался всяких «Сэмми»: «Заходи, Сэмми»; «Правда смешно, Сэмми?»; «Выходи играть, Сэмми»; «Не отвлекай меня, Сэмми», — но достаточно ли ты взрослый, чтобы, читая мои записи, вспомнить совсем другие, особенные «Сэмми», которые слышал от влюбленных девушек? Бывает, тебя вообще никак не называют, любовь не беседа. Девушке просто приятно произносить твое имя, и хотя вот он ты, перед ней, она зовет не того Сэмми, которого обнимает, а будущего Сэмми, который, как она думает, всегда будет целовать ее с той же страстью. Вот и миссис Леви представляла себе будущего Макса, сильного мужчину, который всегда будет, запыхавшись, лежать во флоксах. Новое чувство настолько потрясло меня, что я его принял; на какое-то время я стал этим Максом, продолжал отвечать на ее записки и спустя некоторое время увидел условный сигнал в ее окне — свеча поднималась и опускалась. Ночной огонек. Господи, разве этого не достаточно для пылкого юноши в старческом теле?

Разумеется, я не забывал об Элис. Каждый раз требовались неимоверные усилия не выдохнуть ее имя в ухо миссис Леви. Я считал это своеобразной жертвой: трепеща в объятиях вдовы, я представлял себе лицо Элис. Кроме того, новый статус позволял мне спокойно заходить к миссис Леви, и мы с Хьюго (Демпси всегда ходил со мной) провели в гостях не один вечер, поджаривая ростбифы и развлекая старшую Леви исполнением «Песни пересмешника», дабы восхитить юную Леви фортепьянным переложением маршей времен Гражданской войны.

— Ура! Ура! Ура! Ура! — пели мы.

Элис молотила по клавишам, высунув от напряжения язык, Хьюго орал во всю глотку и размахивал руками, чтобы разогнать скуку, миссис Леви выводила каждое слово, будто посылая мне воздушный поцелуй, а милый старенький мистер Тиволи с улыбкой переворачивал страницы. Одну руку я держал на партитуре, а другой благопристойно поддерживал кружевную спину Элис, чувствуя под пуговицами платья цепочку позвонков и с каждым восхитительным «Ура!» ощущая, как вздрагивало ее тело.

Мама не приходила на эти встречи, она была на последнем сроке беременности и ежедневно пила виски, чтобы не впасть в истерику. Перед тем как идти к Леви, я относил матери обед и, как всегда, рассказывал о дне, проведенном на работе — в чреве кирпичного кита Бэнкрофта, о том, как забавный седой газетчик с непокрытой головой продал мне «Колл», где я прочитал о трех анархистах с площади Хеймаркет, ожидавших казни. Затем мы вместе просматривали почту. Она гадала мне на картах Таро, а я читал ей «Космополитен», который мама могла прочесть и сама, но предпочитала с закрытыми глазами слушать меня. Потом, после посиделок в гостиной и перед совокуплением во флоксах, я поднимался к маме, целовал ее на ночь и гасил чадившую свечу в ее комнате.

На время родов меня отправили погулять, и мы с Хьюго очутились в пабе старого банкира, где взяли пива. С потолка свешивалась извивавшаяся змея бумаги, конец которой терялся в корзине; время от времени люди подходили к ней, чтобы прочитать о последних мировых новостях. Хьюго, отрастивший усы, был весь в черном, он надел свою форму цветочной оранжереи — мой друг работал в парковых теплицах.

— Вы уже видели «Королеву Викторию»? — спрашивал он у девушек, намекая на сорт больших водяных лилий, за которыми ему полагалось присматривать, и девушки всегда краснели. Видишь ли, Сэмми, в те времена подобные слова считались изящными.

— Ну, как там Левиафан? — спросил в тот вечер Хьюго, по обыкновению обозвав мою добрую соседку вульгарным прозвищем.

— Да ладно тебе…

— Ребятам в оранжерее интересно, правду ли говорят о еврейках.

— Ты им рассказал?!

— В самых общих чертах. А еврейки действительно самые страстные?

— Хьюго, мне не с кем сравнивать. Я вообще ничего о девушках не знаю. Миссис Леви — взрослая женщина.

— Ты до сих пор называешь ее миссис Леви?

— Хотел бы я называть ее Элис.

— Да брось! Подумай о преимуществах. И расскажи поподробнее о твоей миссис Леви…

Меня грызло чувство вины. Я мог притворяться, что пошел на близость с миссис Леви, дабы чаще видеть Элис, и тем не менее каждый раз, когда я наблюдал, как вдова, лежа на траве, освобождает от платья свой увядший цветок, когда смотрел в ее обеспокоенное лицо, внутри меня появлялась пустота. Я предавал то единственное, что хотел сохранить. Я плел свой узор, уничтожая его с одной стороны и одновременно пытаясь завершить на другой. «Ерунда какая-то», — сказал бы Хьюго. Наверное, моя история банальна; наверное, я не первый, кто запутался в любви, однако легче от этого не становится, правда?

Я посвятил Хьюго во все подробности, о которых не могу рассказать вам; я открылся ему не из бахвальства, не из юношеского желания покрасоваться, а потому что не смел держать дневник дома, свои поспешные записи я вел у Хьюго. Например, о том, как миссис Леви, готовясь к нашим встречам, носила нечто наподобие тампона с длинной нитью, за которую его можно было вытащить, о том, как она подготавливала для меня свиную кишку. Хьюго был в восторге. В итоге он стал моим лучшим собеседником, столь же неискушенным в любовных делах, сколь и я. Мы знали о сексе лишь то, что было в книгах мистера Демпси, а там, насколько я сейчас понимаю, говорилось преимущественно о сексуальных отклонениях. Ну да, а сам-то я кто? Сняла бы миссис Леви корсет перед семнадцатилетним юнцом? Ее привлекло мое уродство, моя легкая ненормальность. Да, я не утаивал от Хьюго ни одного события моей жизни. Ну, почти ни одного.

Люди у телеграфной ленты вполголоса обсуждали сместившуюся к востоку плотину, из-за которой город затопило и погибли тысячи людей. Бармен поинтересовался, не хочу ли я заказать еще пива себе и сыну.

— Он вовсе не… — начал было я.

— Принесите отцу еще кружечку, — ухмыльнувшись, перебил Хьюго. — Выпей, пап. Мне надо кое-что тебе рассказать.

А в одной из комнат верхнего этажа в этот момент рождалась моя сестра. К моей радости, из присутствовавших при таинстве кричала только новорожденная, никто не пятился в ужасе, и нервничала лишь мама. Розовенькая сияющая Мина ворвалась в этот мир, хватая ртом воздух, словно двоякодышащая рыба, а когда перерезали пуповину и девочка стала такой же одинокой, как и все мы, и заорала, то мама, глядя сквозь зеленоватую дымку от хлороформа, наконец увидела свою дочь. Ту, которая будет взрослеть, ту, которая расцветет и увянет, которая унаследует грацию, отсутствие музыкального слуха и недостатки фигуры матери, которая будет слишком громко смеяться и слишком часто строить глазки и проведет последние недели своей жизни, маскируя морщинки, заработанные в юности, пока не сдастся и не наденет жемчужное ожерелье, чтобы отвлечь внимание от двойного подбородка; ту, которая, подобно остальным людям, заключала в себе мировую скорбь.