Томас Эспедал - Вопреки искусству

Сентябрь: невозможно было заснуть. Иногда по ночам я слышал мамины крики. Лежа в постели, она громко вскрикивала. Спала она, нет, не знаю, возможно, она видела ожидавшее ее.

По утрам она сидела на лестнице, в самом низу, и курила. Просочившись сквозь ее тело, табачный дым поднимался вверх и заполнял спальни, где мы, оцепеневшие от страха, не могли заснуть.

Она должна была бросить курить, мы пытались ее заставить. Она ходила с антиникотиновым пластырем на груди, но все равно тайком курила. Запах табака был в туалете и подвале, а когда мама выкуривала сигарету, то походка ее становилась нетвердой. Порой она ошибалась дверью или садилась на стул, которого не было, и тогда мы находили ее на полу, ничего страшного, говорила она.

Она курила тайком, ей снова было четырнадцать или пятнадцать, а мы были ее родителями. Время начало обратный отсчет сквозь нее, она молодела с каждым месяцем, и вскоре нам предстояло начать менять ей пеленки.

В декабре, прямо перед Рождеством, я переехал в квартиру на площади Дании. Квартира располагалась в домике завхоза на принадлежащей фабрике территории и состояла из двух комнат и кухни. Обставить ее толком у меня не получилось, у меня вообще ничего не получалось, я лежал на матрасе, брошенном на пол, и пил из картонной коробки вино, утром, днем и вечером.

Я пытался писать, но не мог. Я хотел написать о матери, но у меня не получалось.

Не получается и сейчас. Я хочу написать о том, как мама умерла, но не могу. Впервые в жизни я чувствую четкую и непреодолимую границу, я не могу ее нарушить, не хочу. Я не подозревал о ее наличии, пока не написал «Вскоре нам предстояло начать менять ей пеленки». На этой фразе все остановилось, речь замерла, мне пришлось встать из-за стола и закурить сигарету, я был на грани срыва.

Я лежу в вагончике возле дома на Аскэе. Лежа на койке, я разглядываю окна дома, там горит свет, это свет ламп, которые достались мне от матери. Я расставил лампы в гостиной, в спальне и кабинете, на столе. В «Нежеланном несчастье», книге о матери, Петер Хандке написал: «Писательство мне не помогает». Его мать покончила с собой в возрасте пятидесяти одного года, а книга заканчивается следующими словами: «Позже я напишу об этом подробнее». Но Петер Хандке так и не написал.

В феврале маму положили в больницу в Хаукеланде. В палату поставили вторую кровать — днем на ней лежал мой отец, а ночью я. Мы по очереди лежали рядом с ней. Она умерла в апреле. Почти два месяца не было ни дня, ни ночи, чтобы кто-то из нас не находился возле нее. Я приходил в палату, отец уходил домой, утром он возвращался, я уходил. Но именно в день ее смерти я ушел чуть пораньше, не дождавшись отца. Почему так вышло, я не помню, но отец пришел через полчаса после моего ухода. В эти полчаса она и умерла. Она умерла в одиночестве.

Дом на Аскэе решено продать.

Когда в каком-то месте с тобой происходит череда несчастий, то порой к этому месту привязываешься сильнее, чем к другим, тяжесть этого счастья навыворот может приковать тебя к этому дому крепче, чем к другим, и тебе вдруг не захочется переезжать. С первого дня в доме на Аскэе мне хотелось немедленно убраться отсюда, а сейчас, спустя много лет, когда нужно переезжать, когда я наконец могу переехать в другое место, мне не хочется. Я не хочу переезжать.

Переезжая, мы не можем не думать о смерти, это неизбежно, мы переезжаем в последний раз в жизни. Больше нам это не по силам, однако этот последний переезд тоже оказывается не последним, теперь мы возвращаемся туда, откуда вышли. Я вырос на одиннадцатом этаже, и можно, наверное, сказать, что я никогда и не уезжал, а просто спускался ниже — жил на пятом, на четвертом, на первом этаже, а эти строчки я пишу в подвале. Подвал мой находится на Островной улице, примерно в пятистах метрах от Стрелковой, где я вырос. Я сижу в гостиной в цоколе, в двух метрах под землей, в толще земли, под газоном, я вижу его из подвального окна — под потолком небольшое окошко, обращенное прямо на низкую стенку вокруг садика перед домом.

Мы с отцом ездим с Островной на Аскэй и обратно, перевозим книги и все прочее, что необходимо взять, когда перебираешься с одного места на другое — письменный стол, стул, диваны, тумбочки, лампы. Мы освобождаем один дом и заполняем другой, уже и так забитый вещами из детства и юношества, вещами моей матери, выбросить которые у нас не поднялась рука. В шкафах висит ее одежда. Ее книги расставлены по полкам. Иногда мне кажется, что она все еще живет здесь, что скоро проснется и оденется в брюки с блузкой, они висят в шкафу, или пролежит весь день в постели с книгой. Возможно, вытащит книгу из стопки на тумбочке. Она читает мои книги, украдкой вытаскивая их из стопки, а потом кладет на место, так что я ничего не замечаю. Мой отец не позволяет выбрасывать ее вещи и притрагиваться к ним. За дни, месяцы и годы, прошедшие после ее смерти, он ни на минуту не смирился с тем, что ее больше нет. Подобной повседневной любви к ушедшим я больше не встречал. По-моему, отец еще продолжает надеяться, что она сможет вернуться. Я полагал, что печаль отпустит его, что отец образумится и привыкнет к мысли об одиночестве, однако он по-прежнему ведет себя так, будто она рядом, может, не так заметно и влиятельно, как прежде, но все же достаточно настойчиво и объемно, чтобы он вынужден был реагировать на ее присутствие. Для него мама не ушла навсегда, и если мама уже не сможет вернуться, то ему пора готовиться последовать за ней.

Он решил переехать. Мой отец переехал в дом престарелых — там в его распоряжении комната с кухней и ванной, крохотная прихожая. Все это напоминает скорее комнату ожидания, здесь можно лишь лежать в кровати или сидеть на диване и ждать, пока тебя не переведут в еще более тесное место. Оставляя его в этой комнате, я каждый раз едва не плачу, а отец, расположившись в кресле, машет рукой, прогоняя меня прочь. Он будто говорит: «Знаю, Томас, знаю, о чем ты думаешь, и может статься, ты прав и мне здесь не место, слишком рано, но тебе пора домой — иди и позаботься о дочке, дороже нее у нас ничего нет».

Мой новый старый дом, я крашу детскую в розовый — розовые стены и белый потолок, дверцы шкафов выкрашены белым. Сняв ковер и отциклевав паркет, я крашу его, доску за доской, белой блестящей краской. Потом я придвигаю письменный стол к окну, ставлю на стол лампу, вешаю на стену книжную полку и сдвигаю кровать дочери в угол, где прежде стояла моя кровать. По вечерам, вернувшись из школы, она, сидя за столом, может смотреть в окно, вид из которого почти не изменился.

Не представляю, как я буду жить без отца, у меня не хватает смелости даже думать об этом, но все равно думаю — по утрам, когда просыпаюсь, и по вечерам, мысль эта возвращается вновь и вновь: я не смогу без отца. Мне нужно привыкнуть жить без него, пройдет несколько лет — и его не станет. Возможно, одновременно с этим съедет от меня дочь. Этот день, как бы я себя ни готовил к нему, обрушится на меня, и земля уйдет у меня из-под ног, я повисну в воздухе, как мультяшный персонаж, и буду изо всех сил махать руками, чтобы не упасть. И мысль у меня будет лишь одна — не упасть.