Томас Эспедал - Вопреки искусству

Красавец-мужчина, а она не замечала.

Она плакала, ей было стыдно.

Плакала она часто, но на этот раз слезы были теплыми, она увидела мужа, и ей стало тепло, она обняла его и прижала к себе, как совсем недавно обнимала малыша. Неужели Элли стало его жаль? Он никогда не жаловался, у него была работа, она и ребенок, и снова работа. Когда он не ходил на работу, то слонялся по квартире и чинил что-нибудь — смазывал дверные петли, прилаживал лампу, вешал новые шторы, клеил обои или клал линолеум на кухне. Он собрал шкаф, построил новую стенку. В подвале у него была небольшая мастерская, там он чинил обувь, вырезал стельки и мастерил игрушки для сына. Когда он не ходил на работу, то искал себе занятие дома, потому что без дела он не мог. Элли видела, что делает с ним работа, понимала, что из-за работы он отдаляется от нее, что работа забирает его силы и время, изматывает его так же, как она до срока вымотала ее отца, тому еще пятидесяти нет, а он уже старик, выжатый и вечно усталый. У него двое маленьких детей, а он их не выносит. И Тея, которую он тоже не выносит. К концу рабочего дня он валится с ног от усталости, белый свет ему не мил, и Тее приходится обихаживать его, готовить полдник и ужин, стирать и прибирать в доме, смотреть за детьми, укладывать их спать, готовить завтрак и гладить мужу рубашки, застегивать пуговицы на его форменной куртке и выпроваживать утром на работу, куда ему не хотелось идти, ему вообще никуда не хотелось идти, и делать он тоже ничего не желал. Разве что хотел побыть один, теперь его охватило желание одиночества, тишины и покоя, отдохновения, возможно, желание умереть; мне кажется, умереть ему хотелось.

Мне долгое время хотелось лишь одного — как можно раньше лечь в постель и лежать, лежать. Но времени на подобные глупости у меня не было, столько всего надо успеть, на мне ведь лежали заботы о домашнем хозяйстве, дочери-подростке и ее отце. Я готовил еду, ходил за покупками, прибирал, стирал, помогал дочери делать уроки. Дни заполнялись делами, и вечера тоже, и порой, все чаще и чаще, еще и ночи. Я сидел за письменным столом. Я никак не мог дописать то, что начал, оно не дописывалось, но длилось и продолжало своей волей держать меня в напряжении и работе, даже когда я укладывался: слова и фразы бежали строкой, будто на внешней стороне век кто-то писал, веки были копировальной бумагой, по которой проступал ярко-белый текст. Слова и фразы не давали мне уснуть, они загорались, словно кто-то невидимый включал и выключал свет, они врывались в мою голову и горели в ней, словно были наполнены значением, глубинным смыслом, их набиралось на целую книгу. Я должен был записать их. Я вставал, зажигал настольную лампу и записывал слова, списывал их со счета, но едва я тушил свет и закрывал глаза, как слова появлялись вновь, не знаю откуда. Я понимал, что текст — моя работа и он нужен мне, мне непременно нужно прикрепить его к бумаге. И я вновь включал свет, вылезал из кровати, спускался в кабинет и усаживался за письменный стол. Но нет. Я не мог вспомнить предложения, или они оказывались никудышными, бессвязная невнятная бессмыслица. Такое в дело не пустишь. Было четыре или пять утра. Во второй или третий раз я думал: пора лечь спать.

Ночной дом.

Стоящий на отшибе белый двухэтажный дом с большим садом, с чердачным окошком под острым коньком крыши, сквозь расколотое стекло туда-сюда пробираются летучие мыши, он слышит шорох их крыльев по ночам, даже когда спит. Они летают по дому и по его снам, это его не пугает, наоборот, придает уверенности, защищенности. Зацепившись когтями за поперечную балку и сложив крылья, они повисают вниз головой и таращат глаза, они присматривают за домом. Высокий дом с крутой шиферной крышей напоминает башню. Дом кажется заброшенным, настолько он старый и ветхий, холодный, насквозь продуваемый, маленькие комнатки со многими окошками — дом будто продырявлен во всех местах, наверху и внизу. Этажи связаны лестницей. Ночью он слышит ее шаги, она возвращается домой. Сначала открывается входная дверь, тихо звякает стекло, потом дверь захлопывается, затем шаги по лестнице, быстрые, легкие, осторожные. Это звук возвращения домой. Он выключает лампу на тумбочке, прикрывает глаза и прислушивается к звукам в соседней комнате. Она переодевается. Старшая дочь ложится спать. По его усталому телу пробегает дрожь, холодная или горячая, будто его окатили водой — таково ощущение полного, совершенного счастья. Она спит. И он тонет в ее сне и в тишине дома. Ночной дом, что он о нем знает? О быстром шорохе крыльев. О каплях дождя, падающих на оконное стекло, о ветре в верхушках деревьев, об ощущении, что в комнате кто-то есть, но он этого не замечает. Что ему снилось? Лист плотной грубой бумаги с органическими буквами, маленькими проростками, не то застывшими, не то засушенными прессом уплощенными цветами, колосками или зернами, только черного цвета, неразборчивые и прекрасные, непостижимой красоты буква за буквой, строка за строкой. Ненаписанная книга.

Ему снилась ненаписанная книга. Книга, в которой будет все.

Большая всеобъемлющая книга, он мечтал о ней даже днем, прибираясь в доме, стирая одежду и развешивая ее на веревке, в машине за рулем и садясь за письменный стол. Все время его мечты занимала книга, которую невозможно написать.

Он писал фрагменты, заметки, соображения, сделал несколько вариантов пролога и какие-то куски. Извел на эти записи не один блокнот.

Блокноты — мечта о книге.

Хеннинг пишет: «Это стихотворение получилось у меня неудачным. Я неудачник. Неудачник во всем».

Это, то, всё — нет, я так не могу.

Я сдаюсь. Сегодня воскресенье, восьмое апреля, сегодня моя работа остановилась, всё вот-вот пойдет прахом — я сам, книга и вообще всё.

Восьмое апреля, воскресенье. Человек встает. Умывается холодной водой, одевается, та же самая одежда, каждый день. Человек работает. Апрель, сентябрь, день и ночь. Человек пытается воссоздать обычный день, отчаянные старания описать самый что ни на есть обыкновенный день, но нет, не получается. Человек сдается. Переодевается в выстиранную и выглаженную белую рубашку и чистые брюки, обувается в лучшие ботинки. Человек готов низко пасть.

Он встает. Он приготовился низко пасть.

Он неудачник, неудачник во всем.

В работе, в семье, в жизни. Во всем.

Ну, ну, говорит она, ну, ну.

Она обнимает его и целует в губы. От него хорошо пахнет, и он нарядился. Сегодня воскресенье. Он накрыл стол белой скатертью, расставил парадные тарелки, разложил серебряные приборы и достал лучшие бокалы. «Мы что, гостей ждем?» — спрашивает она, но он лишь шикает на нее, торопит, просит быстрее переодеться. Она стоит перед большим платяным шкафом, когда слышит стук в дверь. Пришли Мартин и Маргит. Ее сестра со своим парнем, Мартином Эйеном. Он старше Маргит, у него есть ребенок от первого брака. Мартин работает каменщиком. Глядя на него, Элли Элис вспоминает строчки из какой-то книги: «Если он был плохим мужем своей первой жене, почему ты думаешь, что тебя он сделает счастливой?» От него пахнет лосьоном после бритья и спиртным, рубашка расстегнута до пупа. Войдя, Мартин берет Эйвинда на руки, тот напуган и отворачивается, вырывается и требует, чтобы его спустили на пол. Он убегает к матери. «Эйвинд», — приговаривает она, застегивая платье. Элли выходит в коридор и обнимает сестру. Надо же, Алфред пригласил на ужин Маргит с Мартином. Пока она ходила к отцу на Индалсвейен, он прибрался, приготовил еду и накрыл на стол. Они усаживаются вокруг стола. Они ужинают. Свиные отбивные с вареной картошкой и овощами. Пиво к горячему. Виноградная водка к десерту. Кофе. Мужчины закуривают трубки, курят и разговаривают, смех и клубы дыма в маленькой гостиной. Кто-то открывает окно, впуская в дом свежий весенний воздух. Обжигающий холодный воздух и низкое солнце, бликующее в окнах домов на той стороне фьорда, в огромных виллах на солнечном склоне у воды. Они едят и пьют и не думают о тех, на той стороне, о том, как они живут. Они довольны.