Анна Йоргенсдоттер - Шоколадный папа

Но только не сегодня. Сегодня Андреа не слушает. Сегодня она недобрая. Выключает все голоса.

У Ухошумелки роман с одним Депрессивным. Он старше, наверное, лет на тридцать, но глаза у него невероятно бодрые для Депрессивного. Все остальное лицо — серое и старое. Он медленно двигается. Долго возится с одеждой. Сидит перед телевизором, а Ухошумелка у него на коленях. Андреа ни разу не слышала, чтобы он говорил. Когда она с ним здоровается, он только кивает. Глаза у него, как у белки. Никто из персонала не должен знать, что у них роман, потому что иначе одного из них переведут в другое отделение. Весь персонал знает, но Ухошумелку просто переводят на несколько комнат дальше от него. Раньше они были соседями.

Андреа и Каспер — соседи.

Через стенку Андреа слышно, как он играет на скрипке. Сегодня у скрипки сердитый голос. Андреа хочет слушать только его скрипку и ничего больше. И еще читать Верупа: [6] Жак Веруп (р. 1945) — шведский писатель и музыкант. «Я выпишу насмерть, заслушаю Бахом». Она записывает эту строчку в свой блокнот раз за разом, а Каспер раз за разом проигрывает один и тот же отрывок. А вдруг это Бах? Это даже не целый отрывок. Он отрабатывает определенную фразу, и, видимо, ему не нравится звучание, потому что он начинает сначала, и с каждым разом звук становится все более сердитым. Ей не надоедает. Отрывок каждый раз звучит по-новому. Она закрывает глаза и представляет, что он играет для нее и только ради нее хочет добиться идеального звучания.

— Но у тебя и так выходит идеально , Каспер, — говорит она ему, — ты идеален.

И она представляет, что сидит в его комнате, куда на самом деле заглядывала всего однажды, успев разглядеть лишь футляр от скрипки и картину, которая, наверное, висит там с тех самых пор, как возвели стены этого здания. Давай разрушим эту стену, Каспер? Впрочем, нет. Так лучше. Мы можем ходить друг к другу в гости. Сидеть молча и все понимать. «Иногда это неприятно, — говорит она Касперу, сидя в его комнате, на его кровати. — Как будто мы из одной и той же семьи. У нас одни и те же мечты, одна и та же тоска. Одна и та же печаль». Она берет Каспера за руку. Рука Каспера сжимает ее руку. Один и тот же сложный выбор в жизни.

«Не один и тот же , — мысленно слышит она голос Эвы-Бритт. — А такой же . У людей не может быть одно на двоих чувство. Чувства людей могут быть похожи, но это не может быть одно и то же чувство».

«Даже любовь?»

«Даже любовь, Андреа».

«А было бы идеально».

«Но все есть, как есть. Не бывает ничего идеального».

«Надо быть решительнее, Андреа». Она мысленно разговаривает сама с собой. Не обходится и без ссор. В победной реплике нередко звучит слово «ничего». Например: «Ты ничего не решаешься сделать». Но иногда Андреа становится чуть смелее. Смелее всего она в те дни, когда Странного Парня Каспера отпускают в город, когда можно не бояться встретить его взгляд (кроме как у себя в голове).

Она идет по коридору, расслабившись. Может размахивать руками и непринужденно улыбаться, пусть даже на пути ей встречается занудный санитар, который так и норовит испортить ее психованную прогулку. Он обращается со всеми как с детьми, то и дело сыплет унизительно-снисходительными фразами. Вот он пытается пощекотать ее, когда она проходит мимо, но она не в настроении. Для него она всегда не в настроении.

— Слушай, цыпа, — ухмыляется он, когда она отпихивает его, — а я и не знал, что ты такая сильная.

Как будто она совсем малявка. Что он о себе воображает?

— Слушай, — говорит она, чувствуя комок в горле, — как ты мне надоел вместе со всем этим чертовым заведением.

Конец фразы она произносит не совсем искренне. Хотя этим вечером так оно, наверное, и есть. Непрошеные мысли о Каспере, еда, все эти бессовестные санитары (которые дают Андреа ключи от ящика с ножами — она, мол, хорошая девочка, ей же не придет в голову резать себя до крови!). Он больно хватает ее правую руку, больно смотрит на нее, и она ударяет его левой — пожалуй, довольно сильно — в живот. Он ослабляет хватку, и Андреа бежит к двери — она не сделала бы этого, если бы Анита или Морган были на месте… Или Каспер… Она же знает, что дверь заперта, нечего и стараться, но едва она нажимает на ручку, дверь отворяется!

Она думает, что ее вот-вот кто-нибудь схватит, остановит, что сейчас до этого идиота дойдет, что надо бежать за ней. Она рыдает, стоя перед дверью Сто шестого отделения. Не решается вызвать лифт. Должен же кто-нибудь появиться! Она же может натворить бог знает что! Андреа вызывает лифт, спускается вниз, бредет к реке, хлюпая носом, говорит сама с собой — громко, как псих, сбежавший из больницы. Идет к Фольхаген, где ее квартира. Решает напиться с друзьями, но, добравшись до прихожей, падает без сил — вспоминает, как много калорий в алкоголе, как мало телефонных номеров в записной книжке. То есть номеров-то много, но это номера людей, которых вроде как и нет. Точнее, ее для них вроде как и не существует. Она так долго скрывалась, что они перестали ее искать.

В десять часов раздается телефонный звонок. Это добрый ночной дежурный: зовет Андреа вернуться. Она хочет вернуться, но на улице так темно, а на кухне припрятана таблетка снотворного. Она говорит, что примет эту таблетку, а потом уж неизвестно, когда она проснется и захочет вернуться. Посмотрим, говорит она. Хотя на самом деле ей больше всего хочется, чтобы кто-нибудь приехал и забрал ее.

В свободе есть жутковатая притягательность.

Андреа, беспрерывно дрожа, едет на поезде в столицу, в Аспудден: она знает, куда ей надо. Она уже думала об этом раньше, и сегодня подходящий день. «У нас большая очередь, — говорит Татуировщик, — но если вернешься через час, мы найдем для тебя время». Все крутые уставились на нее. Зачем маленькой перепуганной девочке такая крутая штука?

Она обнаруживает, что до смерти проголодалась. Чертова еда в этом чертовом Уллерокере; трапезы по расписанию выработали зависимость. К Андреа вернулся голод, да еще какой! Она двигается не чуя под собой ног. Заходит в кафе и произносит почти без голоса — или без слов, или даже без взгляда, — что ей хотелось бы булочку с ванильным кремом, кусок шоколадного торта со сливками, шоколадный шарик и овсяный коржик.

— Что-нибудь еще? — спрашивает стройнейшая продавщица возможно, с иронией. Андреа прикусывает губу. Ей плевать на иронию, лишь бы поесть . И будь у нее деньги, она скупила бы весь магазин, как Пеппи Длинныйчулок, но ни с кем не стала бы делиться. Она берет поднос, не отдавая себе отчета в том, что делает… Как говорят преступники после совершения преступления: «Это был как бы не я… Я не помню, как я это делал. Что я сделал?» Преступница Андреа съедает булочку с ванильным кремом, шоколадный торт, шоколадный шарик и овсяный коржик. Старается есть медленно, потому что в кафе есть посетители, которые, возможно, смотрят на нее и, наверное, скоро схватят. Но, оглянувшись по сторонам, Андреа видит, что никому нет до нее дела, никто ее не знает, и все так безумно вкусно, она откусывает от всего по очереди, ест быстро, и через пару мгновений вокруг вообще никого не остается.