Джонатан Троппер - Все к лучшему

Эти мысли так захватывают тебя, что ты забываешь притвориться равнодушным, и она замечает, как ты глазеешь на нее, так что не остается ничего другого, кроме как слезть с табурета и с бокалом в руке направиться к ней, и ты идешь, чувствуя странную решимость, как будто встал на место фрагмента головоломки, щелкнув глухо, точно дверь дорогой машины, и раз уж ты все равно в это ввязался, то нечего терять.

— Меня зовут Зак, — представляешься ты, перекрикивая шум музыкального автомата и громкие разговоры и стараясь унять нервную дрожь.

— Хоуп, [4] Хоуп (англ. Норе) — надежда. — она протягивает руку в ответ, и ты не сразу понимаешь, что девушка назвала свое имя, а не причину, по которой вы все сегодня здесь оказались.

— Мне трудно в этом признаться, — говоришь ты, — так что лучше я скажу напрямик. Я собираюсь за вами поухаживать.

Хоуп разражается глубоким мелодичным смехом, уверенно и беззаботно, словно мы старые друзья. Такого я не ожидал.

— Мне нравится ваша откровенность, — признается она.

— Тогда я начну?

— Вперед.

Между вами завязывается двухчасовой увлекательный разговор, настолько естественный, что и не снилось ни одному сценаристу, и мгновенно выясняется, что ваши взгляды на жизнь и чувство юмора удивительно совпадают, а потом вы начинаете друг над другом подшучивать, но легко, весело и в тему. Тебе кажется, что вы знакомы сто лет, она хлопает тебя по руке, когда смеется, и наклоняется к тебе, пропуская проходящих мимо посетителей. Спустя некоторое время до тебя доходит, что друзья уже ушли, да и ее подруги нигде не видно, и ты со смешанным чувством удовольствия и страха понимаешь, что вы последние посетители. С одной стороны, это здорово, ты сто лет не засиживался в баре до закрытия, а с другой — и что теперь делать, черт возьми? Ты уже решил, что сегодня никакого секса не будет (как будто это зависит от тебя!), и не потому, что тебе не хочется, о, видит Бог, еще как хочется, но потому что ты не хочешь, чтобы это знакомство превратилось в пошлую одноразовую связь, и боишься все испортить. Тебе не хочется, чтобы этот вечер кончался, хотя, разумеется, он уже кончился. Ты предлагаешь проводить ее до дома, она соглашается, и все получается как нельзя лучше, потому что на улице собачий холод и девушка не столько держит тебя под руку, сколько прижимается к тебе, пытаясь согреться. Ветер задувает ее волосы тебе в лицо, они хлещут тебя по глазам, и от боли у тебя выступают слезы, но во всем этом куда больше близости, чем в случайном сексе. Она живет в одном из шикарных монолитных небоскребов на Пятой авеню, и ты хриплым от усталости голосом (шутка ли, несколько часов подряд перекрикивать музыкальный автомат!) произносишь: «Спокойной ночи», но она тянет тебя за собой мимо швейцаров — «Привет, Ник. Привет, Сантос» — в лифт. И не успеваешь ты собраться с духом, чтобы чмокнуть ее на прощанье, как она первая целует тебя — глубоко, страстно, прислонив к стенке лифта и прижавшись к тебе всем телом, и ты горько жалеешь, что вы оба в пальто. Поцелуй длится все пятнадцать этажей и еще чуть-чуть, потому что девушка не отрывается от тебя, когда двери разъезжаются на ее этаже. Потом все же, задыхаясь, она отступает на шаг назад, с очаровательно растрепанными от ветра и ваших объятий волосами, и признается: «Это было здорово». Вынимает из сумочки серебряную ручку и пишет на твоей руке имя и телефон, ниже — «продолжение следует», и произносит с серьезным видом:

— Знаешь, Зак, я не люблю притворяться и не терплю, когда со мной играют. Если я тебе нравлюсь, позвони мне, ладно? Не надо выжидать время. Если ты мне завтра не позвонишь, я пойму, что неинтересна тебе.

— Стадию простого интереса я прошел еще три часа назад, — отвечаю я.

Она улыбается и чмокает тебя в нос.

— Значит, завтра созвонимся.

С этими словами она выходит, двери закрываются, и ты падаешь на колени. Твой напрягшийся член, так и не получивший разрядки, сладко ноет, боль постепенно стихает, а ты коротко благодаришь небеса за эту встречу, пока лифт медленно опускает тебя на землю.

После этого мы начали встречаться, много времени проводили вдвоем, а я все ждал, когда же мыльный пузырь лопнет, Хоуп посмотрит на меня, сидящего напротив нее за столом, и осознает, что ошиблась, приняла меня за другого. Но ее улыбка оставалась по-прежнему искренней, она смеялась моим шуткам и страстно отвечала на поцелуи, а когда мы гуляли, всегда брала меня за руку, пока я колебался, можно ли мне это сделать. Так и повелось: Хоуп всячески проявляла инициативу, а я старался не делать никаких шагов, опасаясь лишний раз привлечь к себе внимание, чтобы она, чего доброго, не усомнилась в том, что я ей вообще нужен. Но ничего такого не происходило, и спустя три недели, в пятницу, поздно вечером, когда мы уселись в такси, возвращаясь из кино, она перебила меня и назвала водителю не свой, а мой адрес. По дороге Хоуп с улыбкой смотрела в окно, а я молча дрожал. Когда мы наконец вошли домой, я сорвал с нее одежду, точно обертку с подарка, и мы рухнули на постель. В какой-то момент этих потрясающих бессонных выходных я наконец позабыл свои страхи и поверил в то, что она моя и все может быть вот так просто. То, как Хоуп жарко отвечала мне, не оставляло никаких сомнений, что и она испытывает то же самое.

— Я хочу познакомить тебя с родителями, — сообщила она спустя несколько месяцев.

Родители Хоуп жили в Верхнем Ист-Сайде, в нескольких кварталах от ее дома. Когда я приехал, швейцар в ливрее сообщил, что меня ждут.

— Какой этаж? — спросил я.

— Пятнадцатый.

— А квартира?

Швейцар улыбнулся и указал на лифт.

— Просто пятнадцатый этаж.

Лифт привез меня в холл с одной-единственной дверью, у которой ждала сияющая Хоуп в белом кашемировом свитере, черных брюках в обтяжку и высоких ботинках. Она провела меня в гигантскую прихожую с мраморными полами и огромным ромбовидным световым люком в потолке. Там и сям попадались двери, ведущие вглубь квартиры, а в дальнем конце прихожей маячила широкая лестница на второй этаж. Мне доводилось слышать о таких квартирах и видеть их в кино, но я никогда не верил, что в них действительно кто-то живет.

— Тут здорово, — заметил я.

— Пусть тебя это не смущает, — словно оправдываясь, проговорила Хоуп.

Я покачал головой.

— Нет, правда, очень красиво.

Отец Хоуп, Джек Сикорд, унаследовал от своего отца компанию по производству медицинского оборудования и со временем превратил ее в транснациональную корпорацию, в которой стал генеральным директором и главным акционером. Это был крупный, атлетически сложенный мужчина под шестьдесят с мелкими, но внушительными чертами лица, высоким лбом и квадратным подбородком. Его улыбка казалась фальшивой, как у политика, он энергично пожал мне руку и смерил меня глазами. Искренние чувства он проявлял только к Хоуп, причем, на мой взгляд, не вполне прилично: целовал исключительно в губы, то и дело клал ей руку пониже спины и как бы невзначай поглаживал, прижимая к себе.