Джонатан Троппер - Все к лучшему

— С формальной точки зрения — нет, — неохотно признается он.

— Это как?

Он кивает.

— Мы развелись за два года до ее смерти.

— Когда Генри было два года?

— Примерно так.

— Генри — твой сын? — уточняет Лила.

— В чем дело? — щурится Пит, пытаясь уследить за разговором.

— Питер, иди к себе.

— Почему?

— Нам надо поговорить.

— А кино? — возмущается он.

— Досмотрим позже.

— Ну вот, — обижается Пит, но, тем не менее, поднимается с дивана и плетется к лестнице, недоумевая, как так: только что все было хорошо — и вот пожалуйста.

— Значит, получается, — продолжаю я после ухода Пита, — что ты снова женился, завел ребенка, потом опять развелся, а потом твоя жена умерла и оставила на тебя четырехлетнего сына, которого ты толком не знал.

— Я ухаживал за ней, когда она болела, — оправдывается Норм. — У нее никого не было, кроме меня.

— Значит, ты не бросил ее в беде, как бросал всех остальных, да?

Норм понуривается, как будто я заехал ему по яйцам, сцепляет руки, стараясь унять дрожь, и кладет их на колени.

— Я думал, что мы это уже выяснили, — вздыхает он.

— Я тоже так думал. Получается, нет.

— Зак! — тихонько окликает Лила.

— Нет, мам. Он нам врал все это время.

— Ему было трудно решиться нам обо всем рассказать, — поправляет она. — Ты и сам такой. Сколько ты не мог признаться Хоуп, что не хочешь на ней жениться?

— Дело не в этом, — я оборачиваюсь лицом к Норму. — Он вполне мог бы привезти Генри с собой и познакомить нас с братом. Это было бы чертовски трогательно, а мы все знаем, как Норм обожает эффекты. Вместо этого он приехал один, оставив сына стриптизерше, причем дольше, чем обещал. Где это видано? Даже для такого дерьмового отца, как он, это уже перебор. Поэтому я спрашиваю: Норм, зачем ты на самом деле приехал? Едва ли только затем, чтобы помириться.

На лбу Норма выступил пот, лицо побелело, как полотно, дыхание участилось, и я даже испугался, что он сейчас задохнется.

— Норм, ты в порядке? — спрашивает Лила.

Он кивает ей и делает несколько глубоких вдохов.

— Присядь на минутку, — просит он меня скрипучим голосом.

— Ничего, я постою.

— Пожалуйста, — повторяет он, умоляюще глядя на меня. Наконец я смягчаюсь и сажусь в кресло.

— Ты приехал, чтобы спихнуть на нас своего сына? — догадываюсь я.

Норм качает головой.

— Я приехал, чтобы попробовать помириться с вами и понять, могу ли я называться отцом, — он проводит ладонями по лицу, и я вижу, что у него слезы на глазах. — Я смотрел на этого малыша, о котором должен заботиться, и думал о тебе и твоих братьях, о том, как я перед вами виноват. Некоторые мужчины просто не созданы для отцовства. Я давно смирился с тем, что я никудышный отец. Как и мой отец. У меня ничего не получилось.

— Что не помешало тебе завести еще одного ребенка.

— Когда меня это останавливало? — грустно качает головой Норм. — Я всегда верю, что уж «на этот раз непременно получится». Уж на этот раз все будет иначе. Вот только этого никогда не происходит. Пока я знал, что у Генри есть Сьюзен, я был за него спокоен. Но когда я остался его единственным опекуном, испугался. Я его люблю, но ведь тебя и твоих братьев я тоже любил и все равно потерял. Я приехал повидать сыновей и проверить, а вдруг еще не все потеряно и вы сможете меня простить. Я знаю, это глупо, но я решил, что если снова смогу стать частью вашей жизни, то значит, на этот раз все действительно будет по-другому.

— Значит, дело не в нас, — с горечью резюмирую я. — Мы для тебя были лишь декорацией.

Нахмурясь, Норм переводит взгляд на Лилу, а потом снова на меня.

— Зак, я уже старый. Ты себе представить не можешь, до чего я стар.

— Признайся честно.

— В чем?

— Ты хочешь, чтобы мы вместо тебя растили твоего сына.

Норм шмыгает носом и отводит глаза.

— Мне всего-навсего нужна ваша помощь.

— Вранье. Ты решил свалить, как всегда.

— Я желаю Генри добра, — по лицу Норма струятся слезы. — Мне шестьдесят лет, и я едва ли доживу до семидесяти. У меня больное сердце, и повторное шунтирование невозможно. Я смотрю на Генри, вижу, какой он милый и славный, и понимаю, что не хочу испортить жизнь еще и ему.

Ярость течет по моим венам, точно электрический ток, от нее кипит кровь.

— Какая же ты сволочь, Норм. Как ты мог?

— Прости меня, Зак. — Он протягивает ко мне руки, и я отшатываюсь.

— Иди к черту.

Он снова тянется ко мне, теряет равновесие и валится на стеклянный журнальный столик, тот под его тяжестью разбивается, и Норм падает коленями на острые осколки. Сидя в куче битого стекла, он всхлипывает, закрыв лицо руками. Наконец Лила опускается рядом с ним, прижимает его голову к своей груди и тихонько укачивает его, как баюкала меня в детстве, когда я ночами плакал от боли и тоски по тому, чего, как до меня только сейчас начинает доходить, вообще никогда не существовало.

Я сижу в комнате Пита, пока Норм и Лила о чем-то шепчутся внизу. Пит никак не может понять, что значит «брат по отцу».

— У него другая мама? — спрашивает он меня в третий раз.

— Да, — отвечаю я.

— А почему мы раньше его никогда не видели, если он наш брат?

— Ему всего пять лет.

— Я слишком стар для пятилетнего брата.

— Ничего подобного, — возражаю я.

На мгновение Пит задумывается.

— А как его зовут?

— Генри.

— Генри, — повторяет Пит. — А что ему нравится?

— В каком смысле?

— Какое мороженое он любит?

— Не знаю.

— А какая у него любимая передача?

— Я о нем ничего не знаю, — признаюсь я. — Я сам лишь недавно услышал о его существовании.

— Он решит, что я глупый?

— Ты не глупый.

— Может, пятилетнему ребенку я покажусь глупым.

— Никто и никогда не скажет, что ты глупый.

— Ты так говоришь, потому что ты мой брат, — он легонько бьет меня по руке.

— Он тоже, — замечаю я.

— Точно, — кивает Пит. — Я совсем забыл.

Когда я спускаюсь в гостиную, Лила сидит в темноте и, глядя в пространство, прихлебывает чай из стакана.

— Где он? — спрашиваю я.

— Ты был с ним очень груб.

— Он нас обманул.

Мама поднимает на меня глаза и качает головой.

— Знаешь, Зак, как бы ты ни злился на человека, пусть даже заслуженно, все равно его надо пожалеть. Это очень трудно, поверь. Мне ли не знать! Но ради родных и близких стоит постараться.

— Он тебе не родной, — возражаю я.

— У нас общие дети, так что родной.

Я спускаюсь по лестнице в подвал, где на раскладном диване спит Норм. Он в рубашке, его живот поднимается и опускается от храпа. На его лице, всегда преувеличенно-оживленном, сейчас написано непривычное спокойствие, и я впервые могу рассмотреть его черты: скошенный подбородок, крючковатый нос, тонкие поджатые губы. Лицо спящего Норма кажется совершенно чужим. Затаив дыхание, я присаживаюсь на краешек дивана и вздрагиваю оттого, что под моим весом пружины принимаются скрипеть и качаться. Когда все стихает, я смотрю на лицо Норма в падающем с лестницы тусклом свете, пытаясь отыскать в своей душе родственные чувства к этому непонятному мне человеку. Я ложусь на спину, так что голова моя оказывается в считаных сантиметрах от его вздымающегося брюха, и таращусь в рябой, весь в потеках воды подвесной потолок. В детстве мы с Мэттом и Питом стаскивали с дивана подушки, укладывали на пол, прыгали и кувыркались на них, а Норм, сидя за столом в дальнем углу, после каждого прыжка записывал счет в баллах, а потом торжественно поднимал блокнот над головой и показывал нам. Он называл наши игры «Подвальной олимпиадой» и в промежутках комментировал каждое выступление, придумывая нашим выкрутасам смешные названия: «тройное сальто на унитазе», «кувырок через пупок». Постепенно мы с Мэттом смекнули, что, чем сложнее трюк, тем выше оценка, даже если исполнение оставляет желать лучшего, и лезли из кожи вон, чтобы оказаться на втором месте. На первом всегда был Пит.