Владимир Шаров - Старая девочка

Пока Сталин спокоен и благодушен, но, когда срок приблизится, когда Вера будет уже рядом, трудно представить, что выдержка не изменит ни ему, ни другим. Сегодня они не хотят этого помнить, но ведь прежде равенства между ними не было, кого-то Вера любила, кем-то просто была увлечена, а кого-то вообще не замечала. Они все любили ее, в этой своей любви они и впрямь равны, но она-то любила их не равно. Возможно, эта несправедливость их и расколет; словно обыкновенное общество, они разойдутся на враждебные классы, и так же, как классы, по учению Маркса, борются друг с другом не на жизнь, а на смерть, каждый пойдет на всё, лишь бы устранить очередного соперника.

Сталина такое количество претендентов на его Веру наверняка ужаснет, он не сможет не расценить это иначе как провокацию, как жесточайшее оскорбление. Ведь он ждет ее целых пятнадцать лет, любит и ждет со всей возможной кротостью, а тут врывается эта голодная стая и, забыв, кто он и кто они, забыв вообще обо всем, буквально из рук пытается ее вырвать.

Он не хочет ни о ком из них ни думать, ни знать, он хочет быть хорошим, даже очень хорошим, хочет любить одну Веру, помнить о ней одной, а эти люди ему не дают. Стоя вокруг Веры, словно изгородь, взяв ее в кольцо, они собой, своими телами всё время заслоняют ее от Сталина, он будет видеть их, а не ее, и, главное, он их будет бояться, будет их ревновать, ненавидеть, то есть снова сделается плохим, а он ничего, совсем ничего из этого больше не хочет. Он вообще ничего не хочет, ему нужна только Вера.

Ерошкин сознавал, насколько трудным окажется для Сталина, когда Вера будет уже рядом, отдать приказ о ликвидации всех, кто в нее влюблен. Он будет бояться отдать этот приказ, будет метаться и колебаться — разве можно заранее знать, как Вера на это посмотрит, согласится ли с тем, что людей, которых она любила, о разлуке с которыми боялась и думать, теперь из-за нее, из-за любви к ней расстреляют. Сталин пойдет на всё, только бы не замешать ее в это дело, он понимает, как Вере будет нелегко принять, что всех их от первого до последнего она могла спасти, могла спасти одним своим словом, но промолчала.

Никто не должен будет иметь права сказать, что Сталин свой грех решил поделить с Верой, причем отдает ей даже больше, чем берет на себя, он убивает, потеряв от ревности рассудок, а перед ней они виноваты только своей любовью. Намекни ей это, и она никогда ничего ему не простит, будет помнить и поминать убитых, и это останется между ними, пока оба не сойдут в могилу.

Ерошкин сначала, когда всё это представил, ужаснулся, но почти сразу увидел, что не всё так плохо, наоборот, здесь есть немалый шанс для Клеймана, которому он после ночного допроса не желал ничего, кроме добра. Клейман ненавидел Сталина, а тут, словно по волшебству, интересы Клеймана и Сталина сходились.

Клейман был убежден, что люди, влюбленные в Веру, год за годом ее ждущие, — это костяк, ядро того народа, который она хочет увести назад. Маня любовью, зовя ею, она поведет за собой не только их, но сделает так, что и они переймут дар уводить любящих тебя, то есть в свою очередь завлекут новых, и так эта волна будет шириться и шириться, пока весь народ не откажется от революции и не повернет в проклятое прошлое.

Клейман не скрывал от Ерошкина, что лучший выход — расстрелять всех этих людей; лишь оставив между Верой и народом мертвую зону, изолировав ее, можно было надеяться, что зараза сама собой заглохнет. Но ведь Сталин желал того же; и Ерошкин понимал, что — если Клейман, когда придет время, возьмет на себя это дело, не дожидаясь никакого приказа и распоряжения, ликвидирует их, Сталин, покуда не ляжет в гроб, будет помнить о нем с благодарностью.

Получалось, что Сталин с Клейманом вовсе не враги. И они со Смирновым тоже не стоят у них на дороге, больше того, и скорая гибель тех, кто любил Веру, тоже никому не нужна. То есть вдруг выяснилось, что можно запрячь в одну упряжку всех их, от Сталина до того узбека, от которого Вера сбежала из Оренбурга и которого позже не вспоминала иначе как с ужасом; можно в одно стадо свести волков и овец — и ничего: все будут живы, все тихо и мирно еще долго будут пастись рядом. С этим он и поехал на четвертый день в Москву получить от Смирнова верховную санкцию.

В поезде, обдумывая разные варианты, он решил, что, похоже, пришло время и ему начать играть в этом деле свою партию. Так будет лучше для всех. Участок, который он пока облюбовал, был на редкость невелик, но Ерошкин понимал, что дальше, если его не отстранят от расследования, этот надел будет расти, потому что только он всем, кто так или иначе связан с Верой, желает добра, главное, равно желает, без него же они сразу перегрызутся и друг дружку погубят.

Понимание, что он, ни на кого никак не оглядываясь, должен действовать самостоятельно, что он один может вести это дело — остальные его развалят, за десять лет службы в НКВД у Ерошкина было впервые. Раньше он тушевался, был доволен тем, что имел, и о первых ролях даже не мечтал. Ему и в голову не могло прийти скрыть от начальства что-то серьезное, теперь же он ясно видел, что в Москве ни при каких обстоятельствах не скажет Смирнову то, что узнал о Сталине от Клеймана и Ежова, так же, как самому Клейману никогда даже словом не намекнет, что, если он расправится с людьми Веры, Сталин ему будет только благодарен.

План, который Ерошкин, прибыв утром следующего дня в Москву, доложил Смирнову, был прост и по внешности почти не отличался от прежнего. Это было хорошо, потому что он опасался, что Смирнов с его знаменитой на всю ЧК интуицией станет задавать вопросы и так, ниточка за ниточкой, вытянет всё, что произошло в Ярославле. Ерошкин понимал, что чем меньше интересного он расскажет Смирнову о Ярославле, тем для него безопаснее, и справился с этой задачей неплохо. Они довольно долго проговорили о ярославских и московских ресторанах; Смирнов знал в этом толк, и, когда Ерошкин принялся петь гимн запеченной в грибах осетрине из ярославской «Волги», Смирнов одобрил его выбор и еще чуть ли не час рассказывал, как готовят осетрину на Нижней Волге, в Астрахани. В прошлую осень он провел там два месяца, помогая местному НКВД расследовать дело о вредительстве в рыбной промышленности.

Что разговор пошел по этому руслу, для Ерошкина было, конечно, удачей, и он, чтобы ничего не сбить и ничему не помешать, даже не стал говорить Смирнову, что после ресторана пошел не домой, а всю ночь допрашивал Клеймана. Лишь заметил, что при первой встрече Клейман показался ему умным и хитрым. Но держится он отчужденно и пока ничего любопытного не сказал.

Опасаясь, что Смирнову этого будет мало, Ерошкин добавил, что давить на Клеймана он еще не давил, решил выждать. В общем, Клейман произвел на него неплохое впечатление, и сейчас он думает, что стоит попробовать подключить его к их группе, терять такого человека жалко. Вопрос, как это сделать. Работать в одной связке вряд ли реально, и, похоже, выход в следующем: надо выделить Клейману свой участок работы и пусть занимается им и ни во что больше не лезет.