Элена Станканелли - Я РОСЛА ВО ФЛОРЕНЦИИ

Я скучаю по Лауре. Знаю, сейчас она сменила имя, выбрав себе более еврейское, чем было у нее, но не Модильяни. Лишь после того, как меня исключили из очень узкого дружеского круга Лауры, я впервые отправилась в синагогу. Раньше я стеснялась, и не только потому, что почти всегда путалась и называла ее мечетью. Это ужасно, я знаю. Каждый раз я чуть не умирала со стыда. Чувствовала примерно то же самое, как если бы, говоря со слепым, постоянно повторяла: "вот видишь", "ты видел", "хотелось бы посмотреть". Если я знала, что мой собеседник — еврей, я изо всех сил старалась не упоминать синагогу. Никогда бы не осмелилась попросить Лауру отвести меня туда. Уверена, скажи я ей случайно "сводишь меня в мечеть?" вместо "синагоги", она бы смешала меня с грязью, возможно даже попросила бы покончить счеты с жизнью согласно принципам ее личного, крайне строгого кодекса чести. Или отправиться на войну за дело Израиля. Я воображала, как жених Лауры расскажет ей в письме о моей гибели на ливанском фронте, опишет мою израильскую военную форму в крови, пролитой во искупление моего кощунства.

Но не только поэтому я не попросила ее отвести меня в синагогу. Если бы я пришла вместе с ней, я бы все делала неправильно, не туда бы клала руки, не так комментировала происходящее. Иудаизм в узком дружеском кругу Лауры был слишком серьезным делом, а потому с ним не подобало знакомиться в ходе школьной экскурсии.

Внутри флорентийская синагога (будете смеяться, но я вначале написала "мечеть"), как все синагоги в мире, не представляет собой ничего особенного. Снаружи, как все синагоги в мире, она хорошо замаскирована. Вход в нее с улицы Фарини, отходящей от площади Д'Адзельо — той самой, где мы с братом шли, держась за руки, в школу и повстречали сексуального маньяка в плаще. Но, даже всматриваясь в просветы между зданиями на всем пути к школе, мы не смогли бы разглядеть синагогу. Даже ее купол, скрытый за кронами деревьев. Однако, когда я бродила по городу, уточняя какой-то адрес, названия улиц для этой книги, мне случилось затесаться в небольшую группу, которая имела право посещать это здание.

Неспешно возносясь ввысь на шумном и тряском грузовом подъемнике и гладя руками каменные бока ме… синагоги, я думала о том, какое лицо сделалось бы у Лауры, если бы я могла ей об этом рассказать. Вел экскурсию архитектор Ренцо Фунаро, руководитель реставрационных работ, гордо и непринужденно управлявший этим скелетообразным механизмом. Мы остановились на головокружительной высоте, гораздо выше всех крыш в квартале, сошли с подъемника и оказались на строительных лесах, опоясывавших все здание. На миг я подумала, что умру, что кара Лауры скоро меня настигнет, несмотря на все предосторожности. Вот, думала я, сейчас все эти доски, кое-как набросанные на балки, разойдутся, и я низвергнусь на землю, как те демоны, что осмелились восстать против Бога.

Но доски не разошлись и я не упала. Напротив, несколько мгновений спустя ко мне вернулось присутствие духа, и я смогла выслушать рассказ о работах по очистке потемневших от дождя камней, о реконструкции системы водостоков. Я даже заглянула в просвет между куполом и внутренними стенами храма — своеобразную воздушную камеру, пустой коридор. Как уверяет архитектор Фунаро, чья любовь к своему делу оказалась сильнее здравого смысла, если подняться по лестнице, на которую в здравом уме не полезет ни один человек, можно попасть в каморку с видом на город. Нечто вроде небольшой мастерской. Еще не успев договорить, он скрылся в таинственном коридоре. Я же удовольствовалась тем, что, перегнувшись через ограждение, сунула туда голову, удовлетворив тем самым свою тягу к авантюризму.

Отсутствие детей и соответственно необходимости таскать за собой создания, которые от скуки начинают маяться и ныть, обществом порицается, но с практической точки зрения дает свободу для маневра. Когда стали обсуждать, кто спустится вниз в первой группе, я уступила свое место и тем самым, по мнению обремененных детьми родителей, проявила чистый альтруизм. Мы не могли спуститься все разом, и я, поскольку мне не надо было спешить к какому-нибудь живоглоту, могла без проблем подождать, когда за мной вернется подъемник. С помощью этого трюка, замаскированного под доброе дело, я смогла побыть одна между небом и землей, на бог знает какой высоте, и полюбоваться городом. В тишине, словно Флоренция была самым заурядным местом, а не эротической мечтой всего Запада.

Почему Флоренция красива?

Все, что предшествует вмешательству человека, красиво. Море, оно всегда красиво. Закат, полная луна, округлые вершины тосканских холмов. Мироздание никогда не бывает и никогда не было уродливым ни в одну историческую эпоху.

Животные почти все красивы. Цапли, бабочки, пантеры красивее тараканов, летучих мышей, игуан. И среди цапель, бабочек и пантер найдутся особи более проворные, или с более блестящими перьями, или более яркой окраски. С людьми все обстоит куда хуже. Их красота самая спорная. Они чудовища или Адонисы в зависимости от вкусов эпохи, от расы, возраста, моды. Мы красивы грудастые или плоскогрудые, с татуировками или безволосые, с накачанными мускулами или тонкие и трепещущие как бамбук? Однажды кто-нибудь задастся вопросом, как мы, живущие в эту эпоху, могли любить накачанные гелем губы, похожие на сардельки, продубленную в соляриях кожу, жесткие как пакля пересаженные волосы, узкие после подтяжки век глаза.

Самая спорная — это красота наших творений, того, что оставили после себя на Земле сменявшие друг друга мастера и художники. Можно ли сказать, что такая-то церковь, такая-то картина, крыша или фасад объективно красивы для всех и во все времена? Йеменские города, пирамиды и улица Кальцайуоли — разве все это красиво бесспорно и в равной степени? Если да, то чем это обусловлено? Что, в конце концов, делало для меня прекрасной Флоренцию, когда я смотрела на нее с купола синагоги?

Кто-то говорит, что красота — это подобие эха. Почти все наши творения рано или поздно умирают. Одни — назавтра после того, как увидят свет, другие — когда меняется мода. Некоторые предметы сохраняются, пока поколение, произведшее их на свет, принудительно поддерживает в них биение жизни. Но почти всё спустя какое-то время замирает. Только не красота: она по-прежнему несет свое слово людям, даже тем, кто ничего не знает. Она неудержима, она воздействует на зрителей снова и снова, словно отраженная звуковая волна. Словно маятник, качающийся в вечности.

Не знаю, так ли это. Не знаю, действительно ли существуют творения, которые продолжают жить благодаря издаваемому ими эху, не знаю, так ли уж все способны воспринимать красоту, подлинную красоту, одинаково и без полемики. Дайте почитать кому-нибудь, не державшему в руках книг, "Метаморфозы", "Дуинские элегии", или "Братьев Карамазовых".