Элена Станканелли - Я РОСЛА ВО ФЛОРЕНЦИИ

На самом деле это вера, готовность быть обманутыми. Это она заставляет нас разинув рот рассматривать недокуренную сигару Деда Мороза под деревом или прятаться под одеялом от злого волка. Из-за нее мы совершаем странные ритуалы с гостиями, частичками тела Христова, и ходим с начертанными маслом на лбу крестами. Используя сложную систему баллов, она назначает нам место после смерти: среди адского пламени или в безмятежности рая. Почти все в какой-то момент перестают верить в Деда Мороза и в злого волка. А некоторые не способны обрести утешение при помощи святой воды. Когда бабушка сказала мне, что все, во что я верила всю жизнь, неправда и что мы евреи, я была счастлива. Я никогда не выстраивала для себя рейтинг религий, но знала, что если бы мы были евреи, то не было бы никакой "Христовой ракеты" и мне бы никогда не пришлось наряжаться монахиней, чтобы причаститься Святых Даров, которые должны были превратить меня в воина Христова.

Но в тот день, к сожалению, бабушка была не в себе. Она лежала в кровати, в которой ей вскоре предстояло умереть, а я сидела рядом. Как всегда в таких случаях, моменты ясного сознания чередовались с пароксизмами бреда. Слушать монологи невменяемого старика — это как дежурить у ложа разговаривающего во сне человека. Те же рваные фразы, якобы последовательные рассуждения, то и дело заходящие в тупик, метания без видимой цели. Мысли моей бабушки в тот день вертелись вокруг фигуры художника Амедео Модильяни.

Модильяни родился в Ливорно, за это уже можно было зацепиться. Потом начиналась история с кузинами и кузенами, путаные хитросплетения, в которых бабушка на первый взгляд ориентировалась с ловкостью циркачки. На другом конце лабиринта после бесконечных переходов обнаружилась наша семья. Мы состоим в родстве с семьей Амедео Модильяни, заявила бабушка, а значит, мы тоже евреи.

Это не так. Неправда ни то ни другое. Но любопытно, что незадолго до смерти бабушка Рената вручила мне это фальшивое завещание, потому что с самого детства я хотела быть еврейкой — и "Христова ракета" тут ни при чем. Причины тому были разные и все до одной пустячные. Во-первых, когда я была девочкой, во Флоренции не было китайцев, африканцев, украинок. К радости Орианы Фаллачи, под куполом работы Брунеллески были только мы, белые католики, питавшиеся бифштексами и мучным варевом с помидорами. А еще были евреи. Для меня они представляли единственную реальную альтернативу.

Они ели другую пищу, совершали другие обряды и отмечали праздники с непроизносимыми названиями. После известной тренировки можно было с ними сродниться, научиться их узнавать.

Может, отчасти потому, что моя фамилия, хоть и однозначно сицилийская, совершенно не звучит как типичная сицилийская фамилия, я воспринимала как привилегию возможность представляться как Сара Коэн или Гад Леви Дзаккариа Неппи, а то и как Амедео Модильяни — и ничего к этому не прибавлять. Насколько институт семьи мне кажется структурно упадочным, чудовищным инкубатором обид и репрессий, настолько же я всегда находила притягательными различные конфессиональные общины.

К тому же у меня была Лаура. Ни одна из моих подруг не могла сравниться с ней. Моя ровесница, она знала все на свете. Она была такая образованная, словно прожила целую жизнь и читала и училась вместе со мной только за компанию, хотя могла бы проводить дни за расчесыванием своих длинных, густо-черных еврейских волос. Лаура была самой умной и самой ненормальной женщиной из всех, кого я знала. Она никогда не смеялась и редко поднимала взгляд от земли.

Однажды мы с ней отправились в путешествие. Мы поехали на Авиньонский фестиваль и в Кадакес, посмотреть место, где жил Дали, и его музей. С Лаурой нельзя было поехать на море или купить, как все нормальные люди, карту interrail [33] Единый для европейских железных дорог льготный проездной для молодежи. . Я была довольна, хотя не запомнила ни одного фестивального спектакля, а в поезде у меня украли весь багаж. Но Лаура нет. Ей вечно было скучно. Вечно что-нибудь портило ей настроение. Солнце, комары, уродливые вещи. Лаура ненавидела несовершенство, несправедливость и невежество. Она была из тех, кто держит остальных в постоянном напряжении. Она не была неприятной или злой. Она была требовательной. Но я, как все подростки, в тот период обожала требовательных людей. Жизнь казалась мне слишком скучной, и я хотела непременно ее усложнить. Энергия, которой мы обладаем в юном возрасте, нуждается в выходе, иначе мы взорвемся. Как притоки, которые вздуваются, сдерживая подъем воды в реке. В молодости мы можем выбирать между многими жизнями. Когда мы определяемся с выбором, появляется работа, привязанность детей — и мы начинаем умирать.

У Лауры был любимый, он ушел на войну. Кто из нас, молоденьких католичек, мог похвастаться чем-то подобным? Ей приходили от него письма с фронта, и она каждый день дрожала за его жизнь. Он воевал, кажется, в Ливане, но мечтал о поэзии и музыке. Случалось, Лаура начинала плакать, говоря о нем. В такие минуты я вспоминала о своем монашеском одеянии и еще больше стыдилась. Как мне хотелось быть еврейкой и получать от кого-то мятые письма в пятнах пушечной смазки!

Мама Лауры тоже была особенной. Высокая, крупная, темноволосая, она строго одевалась и говорила властным голосом. Невозможно было вообразить, как она, скажем, идет к парикмахеру и покупает одежду, выщипывает брови, красится, читает гороскоп на последней странице газеты.

Она не одна такая была. В те годы были матери-феминистки, матери-коммунистки, матери, курившие траву и делавшие себе на запястье татуировки в виде животных, матери-папки, матери, рожавшие детей в воде в легендарной больнице Поджибонси, а также те, что, отойдя от анестезии после кесарева, просили сигарету. Где теперь все эти мамочки? Время экспериментов прошло, и теперь все они кажутся одинаково опасными и бессмысленными под строгим взглядом божества по имени "чувство вины".

Но мама Лауры не принадлежала ни к одной из упомянутых категорий. Ее необычность выражалась на физическом уровне. Словно она попала к нам откуда-то издалека или из другого времени, когда человек имел иную плотность, иные биологические свойства. Когда я начала читать Филипа Рота, то поняла, что мама Лауры была просто-напросто yiddish mama, скорее с сионистским, нежели с матриархальным уклоном. В самом деле, несмотря на глубокую внутреннюю веру в свою религию и все ее ритуальные формы, Лаура почти ничего не знала о кошерной пище. Ее еврейство, очевидным образом перенятое от матери, было сплошь книги и оружие, исступление и споры.

Тело Лауры, ее белоснежная кожа и невероятно худые руки и ноги были совсем не такими, как у ее матери. Хрупкая и чувствительная, она иногда поражала своей вспыльчивостью и упрямством. Она часто выходила из себя по самым разным поводам, порой совершенно непредсказуемым. В нашу последнюю встречу она рассердилась на меня. Не знаю почему, я и тогда не знала, а знала бы — забыла. Я почти всегда забываю обиды, а Лауру забыть не могу