Олег Зоберн - Шырь

— Наверно, на помойке, козел, нашел, — сказал один гопник.

— В цветмет сдадим, — отозвался другой.

Гопники исчезли, забрав горн.

Горнист поднялся, утер нос, сплюнул выбитые зубы, помог встать Лехе, и они пошли туда, куда уходят все советские люди.

На север Ярославской области Семен уехал в начале ноября. Он высчитал, что эта станция глушения находится между деревней Рюмино и заброшенной одноколейной железной дорогой.

После нескольких лет исканий в других местах Семен надеялся именно там сделать то, что еще не удавалось ни одному честному отечественному рэперу.

«Мощности подавления и вещания станции хватит на европейскую часть России и половину Сибири, главное, чтобы аккумуляторы не разрядились с тех пор, когда последний раз пользовались аппаратурой…» — объяснял он товарищам на тусовках, но ехать в ярославские дебри никто не хотел.

Семен отправился один.

Станция глушения, понятное дело, не могла быть построена у всех на виду, поэтому Семен лазил по оврагам и продирался через ельники, тревожась: вдруг ее уже давно обнаружили местные? Мужики поломали приборы, растащили, что смогли, по дворам, а бабы и девки теперь время от времени водят вокруг былого величия глумливые хороводы, поют свои песни.

Семен представлял, как рюминцы мародерствуют, и злился на них. Вспоминал, что злиться — грех, и злился уже на себя. Оттого еще больше нервничал и тосковал, когда не станцией оказывалось что-нибудь обнадеживающе показавшееся впереди, например — сплетение деревьев у края поляны, в сумерках похожее на большой ретранслятор.

К вечеру Семен выбирал место, ставил палатку и разводил костер. На привалах, если грустилось, он включал карманный радиоприемник, ловил на средних волнах программу новостей, и даже от тревожных, злых сообщений легчало. Семен ощущал некое единство — ведь частью этого, пусть ущербного, без обратной связи, эфира мог оказаться человек, вместе с которым несказанно счастливее было бы искать станцию.

Потеплело. Несколько суток — не ниже ноля. В перемене погоды (хорошо, не холодно) Семен усмотрел связь с сохранением станции: значит — цела, не превратили ее ни в силосный пункт, ни в овощехранилище, оборудование законсервировано, системы целы; на двери, конечно, надежный замок… Семен взял с собой электролобзик по металлу и титановую монтировку.

Через неделю кружения по чащобам кончилась еда. Пришлось сходить в Рюмино, в магазин.

Однажды рано утром Семен, влекомый странным чувством ритма, вылез из палатки и, глядя в серое рассветное небо, на всякий случай молитвенно произнес:

— Йоу.

— Йоу, — ответил недовольный хриплый голос откуда-то из глубины леса. — Что, ни папки у тебя не имеется, ни мамки?

— Сирота я, дядя, с младенчества. Но это даже хорошо, нет ни к кому привязанности. Ни родственников, ни похорон. — Семен не удивился голосу, но почему-то чувствовал вину перед ним.

— Ты, Семен, смотрю, не лыком шит. — Голос подобрел.

— Мне, вообще, надо только станцию глушения найти, и всё. Я ведь от жизни ничего особенного не требую. Я же не хам, я верующий.

— Похвально. Чего глушить-то собирался с помощью станции? «Голос Америки» или радио «Радонеж»?

— У меня, дядя, исключительно музыкальный интерес. Всех, кто на русском языке под фонограмму поет о любви, я хочу за Можай загнать и подвести под монастырь.

— А когда последний раз был на причастии?

— Уж года два прошло, — признался Семен, смутившись.

— А сколько девок за это время попортил?

— Около восьми, точно не помню.

— Изыди из леса, блудодей! — приказал голос опять сердито и несколько истерично.

Семен понуро кивнул и стал разбирать палатку.

Северо-восточная окраина Москвы, институт-интернат для паралитиков. Лесополоса отделяет его от спального района и завода резиновых изделий «Красный богатырь», за мрачность старых построек прозванного местными «Бухенвальдом». Середина октября. Из окон интерната видны бурые заводские трубы над пожелтевшими верхушками деревьев.

Колясочник Митя поужинал — дали гречневую кашу с кусочком курицы, хлеб и компот — и сидел в столовой у широкого, от потолка до пола, окна, откуда была хорошо видна подъездная дорога.

Митя ждал гостя, вспоминая, как прошлым вечером самостоятельно, на своем инвалидном кресле, ездил в магазин. От интерната — по тропинке через лесополосу, потом — до жилого массива — по обочине шоссе…

У гастронома рядом с метро, припоминая, что надо купить, Митя остановился и достал из-за пазухи деньги, которые дали товарищи-колясочники. «Миша заказал тушенки, три банки. Надо проверить, чтобы была без сои, — соображал он. — Женя заказал пачку презервативов… Роме нужен чай. Опять будет чифирить. Потом на сердце жалуется». И, задумавшись, Митя уронил сторублевку.

Купюру поднял и протянул ему усатый мужчина лет тридцати, почему-то очень легко одетый, несмотря на прохладную погоду: обтягивающие джинсовые шорты, кеды и зеленая, похожая на военную, рубашка.

Митя подумал, что этот мужчина с русыми усами скобкой — похож на инженера-семидесятника: мечтательный взгляд, открытое всем ветрам лицо, какое можно найти в фильмах того времени и на фотографиях из журналов «Наука и религия».

Летом в интернате был ремонт, и рабочие, расчищая подвал, вынесли оттуда кучу старой макулатуры, чтобы сжечь на пустыре. Митя успел тогда спасти пыльную подшивку «Науки и религии», долго и с интересом читал, и временами ему казалось, что прошлое — это один огромный научно-исследовательский институт с бардовскими кострами по вечерам.

— Спасибо, — сказал Митя и спрятал купюру в карман вместе с остальными деньгами.

— Да, друг, не повезло тебе со здоровьем. Что, в аварию попал? — спросил мужчина.

— Нет, врожденное.

— Так ведь операцию надо сделать. Сейчас врачи всё могут. — Незнакомец достал сигареты, закурил. — Починят тебе ноги, будешь бегать. Не бойся, пусть лечат.

— Тут не в ногах дело, — сказал Митя, не понимая, зачем мужик пристал к нему, — в голове проблема. В мозгу что-то не работает. Голову придется резать. А неохота.

Мужчина посмотрел участливо и протянул руку:

— Я Красный Богатырь.

— Дмитрий. — Митя пожал его теплую, сильную ладонь. — А Богатырь — это что, кличка?

— Нет, призвание.

— Какой же ты богатырь? — Митя рассмеялся.

— Красный, — серьезно ответил мужик.

— Что-то хиловат.