Владимир Маканин - Пойте им тихо

В притче, как правило, удивляет не финал, не вывод, всегда лишний, и не мораль. Важно пустынное место и некая расстановка сил и чувств в вакуумной той пустоте. Побыть очищенным — для этого и пишутся притчи.

Можно, к примеру, уйти в горы на месяц. И разводить там костер. И чистить котелок после еды мокрым песком. Можно уехать куда-нибудь на Север. Можно уйти с работы. Можно уйти из жизни.

Очищает ли это?

Спрашиваешь — и в тебе нечто, в отдаленнейшем закоулке «я», нечто последнее и твое шепчет: нет, нет, нет. Не верь. Не очищает.

А притча — да. Притча очищает — такая вот ее служба и такой вот старый фокус. Искусство.

Один кругленький, тихонький и сильно облысевший человек говорил:

— Хочу остаться один… Останусь один и разложу себя по полочкам. Я оглянусь. Я посмотрю — кто я и что я.

И еще говорил:

— Все-все обдумаю и пойму — любил ли я, в сущности, кого-нибудь.

И еще:

— Жизнь уходит. Я так ничего и не понял в себе. Был и такой — и этакий.

И еще сказал; это у него походило на рассредоточенный монолог:

— Хочу уйти. А потом вернуться. Хочу вернуться гармоничным. Хочу вернуться несуетным.

Я спросил:

— Гармоничным — зачем?

Он даже не ответил, только усмехнулся — дескать, неужели не ясно? — дурак же ты, братец.

Очищения в побеге нет — есть только тяга, как бы притяжение к пустынному месту, и ни граммом более. Тяга, которая исчерпывается самим же побегом, исчерпывается сама собой, как ветрянка или свинка.

Известная и не только бытовая модель: живет человек Н. в определенной и очерченной ячейке. В лаборатории живет. Или в школе. Или в семье. Или, наконец, в собственном подъезде, с соседями. Возникает нежданно случай, конфликтная ситуация, когда глаза открываются — и окружающие, милые, и симпатичные, и, в общем, простые люди вдруг перестают быть милыми, симпатичными и, в общем, простыми. Теперь этот Н. видит изнанку. Он видит жесткий каркас окружавшей его (или окружившей) конструкции. Капля, еще одна, переполняет чашу, и вот он уже не может и не хочет с ними жить — уезжает. Скажем, на Север. Или еще куда-то. Неважно куда, важно, что уезжает, уходит. Самоустраняется.

Ушел от людей и придет где-то там — к людям. Куда же еще. И, ясное дело, они окажутся милыми, и симпатичными, и, в общем, простыми.

Так что само состояние смены и есть суть этой смены. Как мгновение меж вдохом и выдохом. Этот миг мал и как бы даже бессмыслен; однако же человек дорожил и всегда будет дорожить этим мигом и, спроси почему, пожмет плечами — неужели не понятно? — дурачок, дескать, ты, братец.

Это как таинство секунды, магия краткого тик-так, у которого не было прошлого и не будет будущего. Лишь оно само. Настоящее.

Приложима, хотя бы и отчасти, история, рассказанная бабкой, — история однако же, не притча! — о том, что он был царский офицер, из мелких, из не совсем мелких, и было это году в пятнадцатом или даже в шестнадцатом, когда армия уже была не армия. Офицерик был человек пустой, вздорный и донельзя самим собой избалованный… Он навертел долгов, подделал какую-то бумагу — а под занавес кровавая драка в офицерском клубе, хотя поначалу они били друг друга киями в бильярдной, обычное дело. Он убил приятеля, и, конечно, непреднамеренно, он был вздорен и ничего преднамеренно не делал, не умел. Грозил суд. И каторга. Он бежал. Он чуял, что Романовы на волоске и армия тоже на издохе, — год-другой как-нибудь просуществовать, а там… а там ему спишется.

Дело происходило на Урале. Из расположения части офицерик кинулся в край гор и скитов — и довольно удачно, далеко ушел. Повезло. Сначала он загнал лошадь, а потом бежал или брел, не разбирая дороги.

Вдруг — и он вышел на ровную площадь полыни (с мелкими холмами), и ровная эта площадь, чуть накренившаяся, спускалась к речушке. И домик. И километра три до этого домика. Как на ладони. И тропинка туда.

И офицерик вдруг поверил, что ему повезло. Заплакал. Стал срывать с себя все, что было (на случай поимки он все-таки хотел остаться офицером — не из чести, а в расчете на скидку), теперь он уже не хотел быть никем. Он остался в одной нательной рубахе и в подштанниках. Бос. И простоволос. И шел по этой тропинке.

Стоял июньский вечер, на закате, — тропа вела и вела. В домике старик. И его дочь, молодая женщина. Рожает. В прошлом году постоем были казаки, один из них, веселый, спал с этой женщиной: неделю не отпускал от себя. Через неделю дал пинка: «Ступай теперь. Даст бог — будешь покрытая», — посмеялись, на то и казаки. А уезжая, казак пояснил, и уже не без серьезности: «Чего ж ей пустой по жизни ходить — зачем живет?»

Теперь она, на постели, кричала: «Оо-о-ой, горюшко мое!.. Оо-о-ой, худо мне!» — и терла зубами о зубы.

Живот стоял горой. В углу, в близком, коптила лампа.

— Пустишь жить? — спросил офицерик старика.

— Кто такой?

— Никто. Но буду жить смирно… Ухаживать буду.

Старик не ответил ни да ни нет.

— Посмотрим, — прошамкал он наконец. — Ступай задай корове корм. Подои ее сначала. Подойник прихвати — в сенях найдешь, на скамье.

А женщина кричала.

Он подоил. Убрал в хлеву. Нашел накошенную и бросил корове свежей травки, вернулся. Уже смеркалось.

— Лампу держать будешь, — сказал ему старик.

Бывший офицерик взял лампу в руки — лампа коптила, бревенчатые стены в красных отблесках ожили и задвигались. Схватки тем временем накатывали одна за одной; старик следил. «О-ой, оставьте же меня!» — выкрикивала женщина. «Щас, — монотонно и тупо повторял старик. — Щас». Потом откинул одеяло. Офицерик отвернулся, смотрел в сторону лампы, которую держал. Старик принес чугун воды. Влил ее в таз. Из таза валил пар. «Щас, — повторял старик, — щас».

«Ой, что же вы со мной делаете — зарежьте меня», — плакала женщина.

«Щас зарежем», — старик стал водить рукой по ее животу; он водил кругами. Офицерик уже привык. Глаза его смотрели, видели, и уже ничего особенного в родах не было, все было понятно. Женщина выгнулась. Захрипела — голос ее сел. Плод пошел. Клеенка была совершенно мокрая и темная.

Старик принял ребенка.

— Руки, — сказал он офицерику, — никудышные. Руки трясутся…

— Что?

— Руки трясутся у меня. Головку ему… мякинько…

Офицерик понял. Он поставил лампу. Вытер руки. Вытер пот со лба. Он взял ребенка и даже не сказал, не выговорил, не могу, мол, я и не умею… куда было деться. Он видел скособоченную головку ребенка. Головка была грушевидная, как бы с отеком. А косточки крошечного черепа были мягкие — как глина под рукой.

— Мякинько… Не порань головочку… Мякинько, — повторял старик.

И офицер тихонечко нажимал. Руки сами собой это делали: придавали головке правильную форму.

Тут послышались раздельные чужие крики, резкие и четкие — как команда. И топот. Несколько верховых перемахнули речушку. Другие, следом, ехали через нее медленно — слышались клацающие звуки подков, когда лошади переходят, разбрызгивая мелководье. И смех.