Владимир Маканин - Пойте им тихо

— Ага, — сказал брат, — конечно, понял.

Мы разошлись. Касса оказалась на его стороне, но его самого там не оказалось. Он так и не появился, исчез. Некоторое время я ждал его и все думал, что он пробивается сквозь толпу. А перед этим я дал ему двадцать пять рублей денег.

Двадцать пять рублей были ему на билет до дому и на еду. На сутки в дороге. И теперь, когда он сбежал, я прикидывал, сколько же суток он продержится на эти деньги. Я решил, что от силы три дня. Ну хорошо — пять. А затем вернется ко мне — некуда ему деться.

Дома жена сказала, что я идиот.

— Ты не должен был оставлять его ни на минуту.

И еще сказала:

— Ты не должен был давать ему таких денег в руки.

Я молчал.

— Ты должен был сам купить ему билет.

Могло случиться, что он сегодня же раскается. И вернется ночевать. Но он не вернулся.

И тогда я поехал в общежитие института, в который он поступал. Точнее сказать, в который он поступал и провалился. Недобрал два балла. Зато познакомился с миловидной девушкой, которая поступила. Шикарная девчонка, как сказал он. Она набрала баллов как раз. Даже, кажется, больше, чем нужно.

Звали ее Викой. Для меня, как и для многих, это было вычурное имя. Хотя в общем-то она была девчонка как девчонка.

— Ну и где мой брат? — сказал я, входя к ней в комнату и не здороваясь.

— Не знаю.

— То есть знаешь, но не скажешь?

— Не знаю.

У нее были небесно-голубые и насквозь лживые глаза.

— Ну а то, что он сбежал от меня на вокзале, ты знаешь?

Я заглянул в стенной шкаф. Брата там не было. Однажды меж двумя экзаменами, когда ему надо было усиленно заниматься, мне удалось найти его именно в этом шкафу. Тогда он стоял, вытянувшись в струнку и чуточку наклонив голову.

— Значит, знаешь, но не скажешь?

— Не знаю.

Ни против самой Вики, ни против ее голубых глаз я ничего не имел. Тут было другое — простое и житейское.

Тут было вот что. Она поступила, а он не поступил. И он, стало быть, должен был уехать из Москвы в родной город. Туда, где жила мать. Туда, где он был прописан. Он должен был уехать и там начать работать. Или хоть что-то делать. Не болтаться же ему целый год до следующих экзаменов.

А он не уезжал. Ночевал у нее в общежитии. Бил баклуши и говорил, что у него любовь.

Я с ним занимался по всем предметам. И был ему стражем. Когда он сдавал экзамены, он все время жил у меня. И теперь я должен был сделать последнее — отправить его домой.

То есть предполагалось, что я моему младшему брату в этот период и мать, и отец. Даже больше. И мать, и отец, и совесть, и ум, и все, что угодно. И сторож, и страж.

И он первый же эту игру принял. Он мог не согласиться. Он мог, скажем, упорствовать. А он согласился.

Он согласился в тот же день, как приехал, — я это видел по его глазам. Он сошел с поезда уже охраняемым. И тогда я тут же и невольно стал стражем. Щелк! В мире добавилась еще одна связанная пара.

Так и было. На платформе галдели носильщики. Брат, приехавший в Москву сдавать экзамены, выходил из вагона, глядел на меня, на встречающего брата, — и с каждой его ступенькой вниз я все больше делался стражем. И я вовсе не хотел этого. Не моя роль.

И вот — время подвести итоги. Парень в вуз не поступил. Это раз. От меня убежал, это во-вторых. И теперь болтается где-то в огромном городе со своей Викой. Или, может, один. И деньги я дал ему своей рукой.

От всего этого на душе у меня было гадостно. Вот тебе за чужую роль. Так тебе и надо. Я ходил по комнате взад-вперед и вспоминал: сколько людей за мою жизнь сторожило меня? Воспоминания были разные — и приятные, и неприятные тоже. Получалось человек сорок, если начать с детского сада.

И тогда я решил, что сторожем своему родному брату я отныне не буду.

— И искать его не будешь? — спросила жена.

И добавила:

— Он ведь один где-то шляется. А город большой. Все может случиться.

Я поколебался, но сказал твердо:

— Искать не буду.

— А что будешь делать?

— Ничего. Считать дни.

Я действительно считал дни. Я был совершенно уверен, что больше пяти дней он на эти деньги не продержится. Пять дней. Даже если этой Вике что-то там присылают.

Жена нервничала:

— Как ты можешь спокойно спать, есть, ходить? Спишь, а твоему родному брату сейчас плохо!

— Почему это ему плохо? — отвечал я, стараясь не поссориться.

— Неужели же хорошо?

— Может быть, и хорошо. Все-таки медовый месяц.

— Пошляк!

Но я был непробиваем. Она нервничала. Но я поклялся не быть сторожем — я поклялся спать, есть и жить. И ни в коем случае не бить тревогу.

Пришли двоюродная моя сестра и ее муж. Просто так пришли. Они были родственники. Они были пожилые и, стало быть, возможно, мудрые люди. И ясное дело, жена проговорилась. И ясное дело, весь вечер мы только и говорили о моем сбежавшем брате.

Мнения родичей разделились.

Сестра сказала, что я должен бегать и искать и уж по крайней мере еще разок заглянуть в шкаф к этой Вике. Ну не в шкаф, значит, под кровать. Сестра моя, как я считал, была человеком хорошим.

Муж сестры улыбнулся широко и открыто. И сказал, как говорят с экрана лишь самые положительные герои:

— А чего за ним гоняться? Пусть малый хлебнет воли.

И еще:

— Так вот и жить надо. Приехал в Москву — и закружился в вихре. Если сильный, его жизнь не сломит.

Он подчеркивал, что молодость — это молодость. Ему было под пятьдесят. Чтобы не идти на фронт, в сорок втором родственники сделали ему «бронь». То есть перевели его на такой завод, где эта самая «бронь» имелась. Родственники есть родственники. Для них в свои двадцать лет он был и остался мальчиком. Они уже заранее видели, как насыпается глиняный холм над ним, над стриженой его головой.

И вот он выжил. И к пятидесяти годам стал детским писателем. Причем хорошим детским писателем. И это не какой-то там парадокс, а факт. Просто факт.

И так как он хорошо знал психологию детей и подростков, он мне советовал:

— Пусть его. Пусть погуляет. Пусть хлебнет воли. Молодость — это как молодое вино.

Еще он сказал, что внешне я ни в коем случае не должен вмешиваться в поступки брата. Но внутренне быть начеку, сопереживать, думать о нем и, если что, тут же и безоговорочно протянуть руку. Это было очень похоже на правду. Даже во рту было кисло, так это было похоже. А главное, втайне я именно таким и хотел быть стражем — никому не видным.

А затем они уехали — моя двоюродная сестра и ее писатель-муж. Ближе к ночи сестра позвонила:

— Что же ты все-таки будешь делать?

— Ничего.

Ее муж уже спал. Моя жена спала. А мы — двое родных — разговаривали о третьем родном.

Я опять разъяснил ей, что брат больше пяти дней не продержится.

— А если он будет экономить? — спросила она шепотом.