Ксения Велембовская - Дама с биографией

Не слабо, подумала Люся, глядя поверх его плеча на темную лоджию своей квартиры: домой хочется! Понятно, что в развыступавшемся Косте говорила бешеная мужская ревность, однако при всем при том он мог бы быть и поаккуратнее в формулировках. Особенно что касается антитезы: мол, его бывшая возлюбленная — достойный уважения человек, а Марк — отпетый мерзавец, — впервые высказанной так откровенно жестко и потому, не в пример прежним вариациям, очень обидной. Насчет аморальности, хотелось надеяться, он ляпнул сгоряча.

— Оставь, пожалуйста, Марка в покое, надоело уже, — тихо проговорила она, изо всех сил стараясь не заводиться. — Он, безусловно, не подарок, однако и не стопроцентный мерзавец, как ты считаешь. В нем много всего намешано — и плохого, и хорошего…

— Уже и хорошего? — с саркастическим смешком, не дав договорить, мгновенно подхватил обличитель, как будто только и ждал, к чему бы снова прицепиться. — Может быть, я здесь уже третий лишний?

— Кость, не говори глупости! Это я лишь справедливости ради. Потому что считаю несправедливым, когда ты мажешь его исключительно черной краской и при этом всячески восхваляешь Викторию. В чужом глазу соринку видим, а в своем бревно не замечаем, так? Чем, позволь узнать, она принципиально лучше Марка? Тем, что снова из кожи вон лезет, чтобы разрушить твою личную жизнь?

— Что значит, из кожи вон лезет?! — вспыхнул он, оскорбившись за бывшую возлюбленную, и опять завел свою песню про химию и про Викторию, которая, как любая хорошая мать, волнуется о Тимкином будущем, хочет, чтобы ребенок поступил в институт.

— Хватит, Кость! Она тебя хочет, — оборвала его Люся, чувствуя, что еще минута втроем с «достойной уважения» Викторией, и можно запросто слететь с тормозов, высказать в запале уже вертевшиеся на языке соображение об аморальности взрослых, которые втягивают в свои игры ни в чем не повинных детей. — Да, тебя! Поэтому она под видом занятий и внедрила к тебе Тимофея. Использует его как наживку. Странно, что ты этого не понимаешь! Х орошая, как ты выражаешься, мать взяла бы ему преподавателя из того института, куда мальчишка будет сдавать экзамены! За сто долларов в час! Сам-то посуди, какой из тебя, по большому счету, репетитор?

Пока она высказывалась сдуру, Костя как-то испытующе-недоверчиво щурился, а при последних словах глаза его округлились от возмущения:

— Ну, знаешь, это уж слишком! — И он, резко развернувшись, чуть ли не бегом кинулся вниз по мостовой.

Догонять его, снова извиняться и снова объясняться Люся была уже не в состоянии — чересчур сильным оказалось напряжение сегодняшнего вечера. Сражаясь с Марком, она так долго держала себя в руках, что теперь сломалась. Вслед за усталостью на нее уже накатывала волна жалости к себе — одинокой, слабой женщине, на чью долю за последние полгода выпало столько испытаний, сколько этим двум здоровенным мужикам, которые вынимали из нее душу пять часов подряд, и во сне не снилось!

«Да пропадите вы все пропадом!» — жалобно всхлипнув, прошептала она, у двери в подъезд все-таки оглянулась, но мостовая была пуста. Лишь далеко внизу между голыми ветками бесплодных вишен, тридцать лет назад понатыканных безбашенными новоселами на продуваемой всеми ветрами глиняной горе, в свете фонаря со стройки мелькнула чья-то тень… Ладно, глядишь, завтра опомнится и позвонит. Отходчивый товарищ.

Он не позвонил ни завтра, ни послезавтра. Пришлось засунуть свою женскую гордость подальше и набрать самой. Вежливый докторский баритон в трубке ответил: «Извините, я сейчас занят». Оставалось только ждать. Если ты мужчине нужна всерьез, он обязательно объявится.

Выходные прошли, но он не объявился.

В понедельник, когда за огромными окнами бывшего НИИ уже искрилась настоящая весна, для кого-то, наверное, радостная и многообещающая, Люся без лишних слов положила Руслану на стол заявление об уходе. На вокзале взяла билет и поздним вечером села в питерский поезд.