Янн Мартел - Жизнь Пи

Может, это не им надо было бояться, а мне? Вот какой вопрос пришел мне на ум. Но ответ был очевиден: нет-нет, они совершенно безобидны. Подбираясь к пруду, вокруг которого сурикаты сгрудились стеной, я расталкивал их ногами, чтобы ни на кого не наступить. И они ничуть не обижались на такое вторжение; напротив, сами расступались передо мной, как добродушная толпа. Утопая по щиколотку в теплых пушистых тельцах, я заглянул в пруд.

Все эти озерца были круглые и примерно одинаковой величины – футов сорок в диаметре. Поначалу я думал, что они мелкие. Однако не увидел ничего, кроме глубокой прозрачной воды. Никакого дна. Стенки уходили в глубину, насколько хватало глаз, и состояли сплошь из тех же зеленых водорослей. Какой же толстый на этом острове растительный покров!

Что заинтересовало сурикат в этой луже, я так и не понял, – и, наверное, не стал бы и гадать, если бы берег соседнего озерца не взорвался в этот миг писком и тявканьем. Сурикаты скакали и подпрыгивали, чем-то страшно взволнованные. А потом внезапно ринулись прямо в воду – целыми сотнями. Началась потасовка: зверьки из задних рядов напирали на соперников, оказавшихся ближе к берегу. Никто не остался в стороне – даже крохотные сурикатята рвались к воде, так что матерям и нянькам едва удавалось их сдерживать. Я глазам своим не поверил. Нет, это не обычные калахарские сурикаты. Обычные калахарские сурикаты – это вам не лягушки. Наверняка передо мной какой-то подвид, претерпевший такую поразительную, просто прелюбопытную адаптацию.

Ступая очень осторожно, я двинулся к тому, дальнему пруду – и успел вовремя: я собственными глазами увидел, как сурикаты пускаются вплавь – да-да, именно вплавь! – и выволакивают на берег рыбу, и не рыбешку-другую, а десятки рыбин, притом не маленьких. Попадались даже корифены, какие на шлюпке обернулись бы настоящим пиршеством. Рядом с ними сурикаты казались совсем крошками. Уму непостижимо, как они ухитрялись поймать такую здоровенную рыбу!

Пока сурикаты рыбачили в пруду, действуя, надо заметить, на редкость слаженно, мне бросилась в глаза еще одна любопытная штука: рыба – вся без исключения – уже была мертва. Правда, протухнуть не успела. Сурикаты не убивали рыбу – просто вытаскивали на берег дохлятину.

Распихав взбудораженных, мокрых сурикат, я опустился у озерца на колени. И обмакнул палец в воду. Холодная – холодней, чем я думал. Должно быть, течение поднимало на поверхность непрогретые глубинные слои. Я зачерпнул воду ладонью и поднес к губам. И глотнул.

Вода была пресная. Так вот почему перемерла вся эта рыба! Теперь все ясно: ведь если морскую рыбу бросить в пресную воду, она тотчас раздуется и сдохнет. Но с какой стати вся эта морская рыба подалась в пресный пруд? Да и как?

Я пробрался среди сурикат к другому озерцу. Тоже пресное. К следующему. И оно тоже. И четвертое.

Значит, все пруды пресные. «Откуда же взялось столько пресной воды?» – задумался я. И тут же понял: все дело в водорослях. Водоросли естественным образом непрерывно опресняют морскую воду; вот почему у них такая соленая сердцевина, а стебли покрыты пресной влагой – та просто-напросто сочится изнутри. Я не стал утруждаться вопросами, почему и как это происходит и куда все-таки девается соль. Это меня уже не интересовало. Я попросту рассмеялся и прыгнул в ближайшее озерцо. И чуть было не пошел ко дну: я еще не окреп и не нагулял жира, чтобы легко держаться на поверхности, – но успел ухватиться за край пруда. Слов не подберу описать, как чудесно подействовало на меня это купание в несоленой воде, прозрачной и чистой. За столько дней в открытом море кожа моя задубела, как звериная шкура, а отросшие волосы свалялись и залоснились, точно липучка для мух. Казалось, соль разъедала даже душу, не довольствуясь телом. Поэтому я теперь без малейшего стеснения отмокал в этом озерце на глазах у тысяч сурикат, покуда пресная вода не вымыла из меня всю эту соленую пакость до последнего кристаллика.

И вдруг сурикаты отвернулись. Все, как одна, уставились одновременно в одну сторону. Я выбрался на берег – посмотреть, что там. Ну конечно же! Ричард Паркер. Подтвердились мои подозрения: эти сурикаты не сталкивались с хищниками с незапамятных времен, так что всякое понятие о дистанции бегства и о бегстве как таковом попросту изгладилось из их генетической памяти. Они не ведали страха. Ричард Паркер двигался среди них, сея смерть и опустошение, хватая сурикат окровавленной пастью без разбора и счета, а они знай себе скакали у него под носом, только что не выкрикивая: «Мой черед, мой черед, мой черед!». И сцена эта повторялась вновь и вновь. Ничто на свете не могло вырвать сурикат из их привычного мирка, в котором не было места ничему, кроме прудосозерцательства и пощипывания водорослей. Подкрадывался ли Ричард Паркер неслышным шагом опытного тигра-убийцы, чтобы обрушиться на очередную жертву с громоподобным рыком, или попросту равнодушно слонялся вокруг – им не было дела. Покой их был нерушим. Кротость – превыше всего.

А Ричард Паркер убивал сверх всякой меры. Не только по зову желудка, но и просто так. Жажда убийства у зверей отнюдь не диктуется потребностью в пище. Такое раздолье для охотника после стольких лишений! Неудивительно, что смертоносный инстинкт у него взыграл во всю мочь и вырвался на волю во всей своей буйной ярости.

Он был далеко. Мне ничто не угрожало. По крайней мере, на данный момент.

На следующее утро, когда он ушел, я прибрался в шлюпке. Давно пора было. Не стану описывать, на что походила эта груда человеческих и звериных костей вперемешку с объедками бесчисленных черепах и рыб. Всю эту вонючую пакость я отправил за борт. Ступить на днище я не посмел: Ричард Паркер мог разозлиться, учуяв следы моего вторжения, – так что орудовать острогой приходилось сверху, с брезента, или сбоку, стоя в воде. А то, с чем не справилась острога, – запахи и пятна, – я попросту смыл, окатив шлюпку водой из ведра.

Тем вечером Ричард Паркер вернулся в свежее, чистое логово без возражений, но и спасибо не сказал. Он притащил в зубах целую гроздь дохлых сурикат и за ночь всех слопал.

День за днем я только и делал, что ел да пил и купался вдоволь, смотрел на сурикат, ходил и бегал, отдыхал и набирался сил. Я вновь научился бегать непринужденно и легко и находить в этом настоящую радость. Ссадины зажили. Больше ничего не болело. Одним словом, я вернулся к жизни.

Я исследовал остров. Попытался было обойти его кругом, но передумал. Я прикинул, что в поперечнике он был миль шесть-семь, а значит, миль двадцать в окружности. Берега, по-видимому, были на всем протяжении одинаковые: повсюду та же ослепительно яркая зелень, тот же кряж с пологим спуском к воде, такие же чахлые одинокие деревца, кое-как разнообразящие картину. Изучая побережье, я сделал одно удивительное открытие: оказывается, толщина и густота водорослей менялись с погодой, а с ними преображался и весь остров. В сильную жару стебли переплетались тесней и плотней, и остров поднимался над уровнем моря; склон становился круче, а кряж – выше. Случалось это не вдруг. Надо было, чтобы жара продержалась несколько дней. Но тогда уж случалось всенепременно. По-моему, все это служило для сохранения воды – для того, чтобы площадь поверхности, на которую падали солнечные лучи, стала меньше.