Янн Мартел - Жизнь Пи

Обратный процесс – разрыхление – совершался быстрей и наглядней, и по причинам более очевидным. Тогда кряж опускался, а континентальный шельф, так сказать, растягивался вширь, и ковер водорослей у кромки воды распускался, так что я даже увязал в нем. Происходило такое в пасмурную погоду и, еще быстрее, в шторм.

Я пережил на острове ужасную бурю, из чего заключил, что на нем безопасно и в самый свирепый ураган. Потрясающее было зрелище: я сидел на дереве и смотрел, как гигантские волны накатывают – словно вот-вот перехлестнут кряж и ввергнут остров в хаос и бедлам – и тут же тают прямо у берега, как в зыбучих песках. В этом смысле остров следовал заветам Ганди: сопротивлялся путем непротивления. Волны, все до единой, исчезали без звука, да и без следа, не считая пузырей. Земля подрагивала, озерца покрылись рябью, но в остальном буйство стихии прошло стороной. Точнее, прошествовало насквозь: волны – изрядно присмиревшие – возрождались с подветренной стороны и продолжали свой путь. Престранная штука: чтобы волны катились от берега?! Сурикаты ни шторма, ни подземных толчков попросту не заметили. Делали свое дело, как ни в чем не бывало.

А вот чего я никак не мог взять в толк – почему на острове царит такое запустение. Такой скудной экосистемы я сроду не видел. Ни тебе мух, ни бабочек, ни пчел, – вообще, ни единого насекомого. На деревьях – ни единой птицы. На равнинах – ни грызунов, ни червей, ни личинок, ни змей, ни скорпионов; и никаких других деревьев, не говоря уже о кустарниках, траве и цветах. Пресноводной рыбы в прудах не водилось. И у берега все пусто и голо – ни крабов, ни раков, ни кораллов, ни даже гальки и камней. За одним-единственным – хоть и таким приметным – исключением в лице сурикат, на всем острове не сыскалось ни клочка чужеродной материи – ни органической, ни мертвой. Только ярко-зеленые водоросли и ярко-зеленые деревья.

Деревья, кстати, не были паразитами. Это я выяснил случайно – за очередным обедом вырыл под одним деревцем такую глубокую яму, что докопался до корней. Оказалось, что корни не врастают в водоросли, как в почву, а скорее перерастают в них, сливаясь с зелеными стеблями. Из чего следовало, что деревья либо живут с водорослями в симбиозе, предаваясь взаимовыгодному обмену, либо – еще того проще – суть те же водоросли, только другой формы. По-моему, последняя гипотеза ближе к истине, поскольку деревья эти как-то обходились без цветов и плодов. И впрямь, какой самостоятельный организм вверит симбионту – пусть даже самому дорогому и близкому – столь важную функцию, как размножение? А то, как жадно листья поглощали солнечный свет, – о чем свидетельствовали их изобилие, крупные размеры и яркая зелень как признак перенасыщенности хлорофиллом, – навело меня на мысль, что главная функция этих деревьев – накопление энергии. Впрочем, это только догадки.

И напоследок – еще одно наблюдение. Скорее интуитивное: убедительных доказательств я не нашел. Вот оно. Остров этот – даже не остров вовсе, то есть не такой маленький клочок суши, вздымающийся с океанского дна, а эдакое чудо-юдо морское – клубок водорослей, дрейфующий по воле волн. И сдается мне, что все эти озерца – не что иное, как сквозные дыры в этой плавучей громадине; потому как иначе и не объяснить, откуда в них брались корифены и прочая морская живность.

Стоило бы изучить все это куда серьезней, но – увы! Водоросли, которые я прихватил с собой, потерялись.

Ричард Паркер тоже вернулся к жизни. Отъевшись на сурикатах, прибавил в весе, да и вообще стал как новенький, и мех у него теперь снова блестел, как в лучшие времена. Каждый вечер он по-прежнему возвращался в шлюпку. Я торопился опередить его и всякий раз обильно метил свою территорию мочой – как бы он не забыл, кто есть кто и что тут чье. Но уходил он еще до света и забирался куда дальше меня; я же обычно не покидал насиженных мест, ведь остров был повсюду одинаковый. Так что в дневное время мы с ним почти не виделись. Но мне все чаще становилось не по себе. Я замечал на деревьях следы его когтей – ну и здоровенные же оставались отметины! А еще до меня иногда долетал его хриплый рев, этот раскатистый ар-р-р-ргх, полновесный, как золото, густой, как мед, – и леденящий кровь, точно разверстые недра копей или скопище рассерженных пчел. Не в том беда, что он искал самку, – но из этого вытекало, что он прижился на острове и надумал обзавестись потомством, а это уже внушало опасения. Потерпит ли он в таком состоянии другого самца на своей территории? Особенно там, где ночует. И тем более если все его настырные призывы останутся без ответа, как тому и быть.

Однажды я гулял по лесу. Бодро вышагивал, думал о чем-то своем. Обогнул дерево… и столкнулся с Ричардом Паркером чуть не нос к носу. Испугались оба. Он зашипел и взвился на дыбы, навис надо мной – сейчас так и прихлопнет лапищами. Я застыл как вкопанный, оцепенел от страха и неожиданности. Однако он не напал – опустился и двинулся прочь. Шага через три-четыре развернулся, опять привстал на задних лапах и рыкнул. Но я все стоял, как каменный. Он отошел еще немного – и снова, уже в третий раз, продемонстрировал угрозу. Потом наконец потрусил по своим делам, удовольствовавшись моей безобидностью. Я же, как только отдышался и унял дрожь, тотчас сунул в рот свисток и бросился следом. Он уже довольно далеко забрел, но из виду не потерялся. Пробежаться пришлось изрядно. Наконец он обернулся, заметил меня, припал к земле, напружинился и… рванул от меня прочь. Я свистел в свисток что было сил и мечтал лишь об одном: вот бы свист мой разнесся далеко-далеко – еще дальше, чем рев одинокого тигра.

Той ночью, пока он дрых подо мной в какой-то паре футов, я пришел к выводу: настало время снова выйти на арену.

С укрощением зверей загвоздка вот какая: всяким животным движет либо инстинкт, либо затверженная привычка. А новые ассоциации, не продиктованные инстинктом, у них почти не образуются. Вот почему вдолбить зверю, что за определенное действие – скажем, за кувырок – ему дадут что-нибудь вкусное, не так-то просто: приходится повторять и повторять одно и то же до опупения. Короче, дело это долгое, нудное, да и на результат нельзя положиться наверняка, особенно если зверь уже взрослый. Я дул в свисток так, что легкие разболелись. Я колотил себя в грудь, пока не набил синяки. «Хоп! Хоп! Хоп!» – эту команду «Работай!» на тигрином языке я повторил, наверно, не одну тысячу раз. Я скормил ему сотни лакомых кусочков сурикатьего мяса, какими бы и сам не побрезговал. Выдрессировать тигра – настоящий подвиг. Тигры ведь по складу ума далеко не так податливы, как другие любимцы цирковых дрессировщиков – морские львы, к примеру, или шимпанзе. Но в том, чего я добился с Ричардом Паркером, особой моей заслуги нет. Мне просто повезло – и этому везению я обязан жизнью. Повезло, что Ричард Паркер был еще юнец, а вдобавок – юнец уступчивый, настоящая омега. Я боялся, что местная роскошь обернется против меня, что при таком изобилии воды и пищи и на такой большой территории Ричард Паркер распустится и обнаглеет и перестанет меня слушаться. Но он не расслаблялся ни на минуту. Уж я-то видел. И по ночам он все шумел и ворочался. Должно быть, решил я, все дело в новой обстановке: ведь животные настораживаются от любых перемен, даже тех, что к лучшему. Как бы там ни было, Ричард Паркер пребывал в напряжении, а это означало, что он по-прежнему готов повиноваться – и даже не просто готов, а испытывает в этом потребность.