Герман Кох - Ужин

Я вдруг почувствовал легкое покалывание в шее.

— А в чем, собственно, я отклонился от школьной программы? — спросил я спокойно.

— Здесь написано… — Директор снова зашелестел листком. — Почему бы вам самому мне не рассказать? Паул, как именно вы выразились на уроке?

— Ничего такого из ряда вон я не сказал. Я предложил им решить простые арифметические задачки. Сколько подлецов приходится на сотню честных граждан? Сколько отцов орет на своих детей? У скольких придурков воняет изо рта? Сколько бездельников всю жизнь сетуют на то, что с ними якобы поступили несправедливо? Оглянитесь вокруг, сказал я. Скольких своих одноклассников вы не хотели бы больше видеть завтра в этом классе? Вспомните своих родственников, надоедливого дядю с его пустой болтовней на днях рождения, его сына-кретина, избивающего собственного кота. Подумайте, какое облегчение вы бы испытали (да и не только вы, но и вся ваша семья), если бы этот зануда или его отпрыск подорвались на мине или погибли под авиабомбой. Исчезли бы с лица земли. А теперь представьте себе бесчисленные жертвы всех прошедших до сих пор войн — я не имел в виду лишь Вторую мировую, я часто привожу ее в пример, потому что эта война производит на школьников наибольшее впечатление, — и подумайте о тысячах, может, десятках тысяч мертвых, совершенно никчемных людей. Даже исключительно с точки зрения статистики, все погибшие не могли быть поголовно героями. Поэтому несправедливость заключается в том, что подлецы наравне с героями причисляются к списку невинных жертв. Что их имена тоже выгравированы на военных памятниках.

Я остановился, чтобы перевести дух. Насколько хорошо я знал этого директора? Он позволил мне выговориться, но о чем это свидетельствовало? А что, если он уже давно принял решение меня уволить?

— Паул… — Он снова надел очки и уставился на край стола. — Можно задать вам личный вопрос?

Я не ответил.

— Паул, может быть, вам надоело? — спросил директор. — Я имею в виду — преподавать. Поймите меня правильно, я ни в чем вас не упрекаю, рано или поздно это происходит со всеми нами. В какой-то момент мы идем в класс как на каторгу. И задумываемся о бессмысленности нашей профессии.

Я пожал плечами и вздохнул.

— Я тоже пережил подобный момент в своей жизни. Когда еще сам был учителем. Крайне неприятное ощущение. Напрочь выбивает почву из-под ног. Разрушает все идеалы. Может, и вы сейчас испытываете нечто похожее, Паул? Вы еще верите в то, что делаете?

— Я всегда ставил учеников во главу угла, — ответил я правдиво. — Я всегда старался привить им хоть какой-то интерес к моему предмету, исходя прежде всего из собственного опыта. Я не втирался к ним в доверие дешевыми байками. Я помнил о том времени, когда сам был учеником средней школы. О том, что меня интересовало.

Директор улыбнулся и откинулся на спинку кресла. Он-то мог себе это позволить, а я вынужден был сидеть по струнке, как какой-нибудь школяр.

— В бытность моего обучения из уроков истории мне особенно запомнились египтяне, греки и римляне, — сказал я. — Александр Македонский, Клеопатра, Юлий Цезарь, Ганнибал, троянский конь, переход Ганнибала со слонами через Альпы, морские сражения, гладиаторские бои, гонки на колесницах, громкие убийства и самоубийства, извержение Везувия, а также красота храмов, арен и амфитеатров, фресок, бань, мозаик, вневременная красота, до сих пор вдохновляющая нас на то, чтобы отправиться в отпуск на Средиземное море, а не в Манчестер или Бремен. Однако с приходом христианства античная культура потихоньку начала чахнуть. В конце концов, я даже радовался, что так называемые варвары взяли и все уничтожили. А потом жизнь вообще надолго замерла, это я тоже хорошо помню. Средние века, отвратительный период, когда за исключением нескольких кровавых осад почти ничего не происходило. И наконец, история Нидерландов! Восьмидесятилетняя война — помню, как в глубине души я надеялся на победу испанцев. Шанс забрезжил, когда убили Вильгельма Оранского, но религиозные фанатики добились-таки победы. И над «нижними землями» надолго опустилась тьма. Помню еще, как учитель истории из года в года кормил нас обещаниями рассказать о Второй мировой войне. «Вторую мировую войну мы будем проходить в шестом классе», — говорил он. Но и в шестом мы не продвинулись дальше Вильгельма I и отделения Бельгии от Нидерландов, так и не добравшись до вожделенной войны. Нам рассказали немного об окопной войне, но Первая мировая, если не считать факта массового уничтожения человеческих жизней, наводила на нас тоску. Нам не хватало действия. Позже я не раз слышал, что Вторая мировая война так и осталась за пределами школьной программы. Самый интересный период последних пятнадцати столетий, в том числе и для Нидерландов, где со времен ухода римлян вплоть до 1940 года не происходило ничего значительного. Ну с кем ассоциируется Голландия в других странах? С Рембрандтом. С Ван Гогом. С художниками. Единственная голландская историческая фигура, пробравшаяся, так сказать, на международную арену, — это Анна Франк.

Директор в очередной раз переложил бумаги на своем рабочем столе и принялся что-то листать. Это «что-то» было мне смутно знакомо. Оно лежало в прозрачной папке, куда ученики обычно складывали свои работы.

— Фамилия «…» вам что-нибудь говорит, Паул? — спросил директор.

Он назвал фамилию ученицы из моего класса. Я опускаю эту фамилию не намеренно. Еще тогда я решил ее забыть. У меня это получилось.

Я кивнул.

— Вы еще помните, что вы ей сказали?

— В общих чертах.

Он захлопнул папку и отложил ее в сторону.

— Вы поставили ей двойку, и, когда она спросила почему, вы сказали…

— Двойка была абсолютно справедливой, — перебил его я. — А работа — халтурной. Работы такого качества лучше вообще мне не сдавать.

Директор улыбнулся, но какой-то жиденькой, кислой улыбкой.

— Должен признаться, что качество меня тоже не очень впечатлило, но речь о другом. О…

— Помимо Второй мировой войны я рассказываю им о послевоенной истории, — снова прервал его я. — Корея, Вьетнам, Кувейт, Ближний Восток, Израиль, Шестидневная война, Четвертая арабо-израильская война, Палестина. Все это мы проходим на уроках. И после этого я получаю работу о государстве Израиль, где собирают апельсины и в сандалиях танцуют у костра. Про жизнерадостный народ и прочий бред про пустыню, где сейчас снова зацвели цветы. В то время как там ежедневно погибают люди и взрываются автобусы. Куда это годится?

— Она пришла ко мне в слезах, Паул.

— Я бы тоже заплакал, если бы накропал такой вздор.

Директор поднял на меня глаза. Я уловил в его лице нечто, чего не замечал раньше: нечто отстраненное или, вернее, ничего не выражающее, вроде его костюма в елочку. Он снова откинулся на спинку кресла, еще глубже, чем в первый раз.