Алексей Беляков - Пепел и песок

— Часы посещения закончены, — повторяет медсестра любимый афоризм.

Бабушка ставит на пол тяжелую сумку в траурную клетку, поправляет свою вечнозеленую жилетку и произносит:

— Как смогла — так и пришла. Стул!

Медсестра подвигает стул к моей кровати и сама превращается в шкафчик. Только два верхних ящика вздымаются.

— Зачем он к тебе приходил? — Бабушка ладонью покрывает мой лоб. — Подлец. Я тебе бульон принесла. Хороший, куриный. Там жевать не надо. А это что?

Она берет карамзинский кулек, разворачивает, нюхает.

— Не пойму, что там. Соль, что ли?

Бабушка высыпает гипотетическую соль на руку. Это песок.

— А ты же бабушке так и не позвонил! — Хташа в прихожей цепкой лапкой щиплет меня за рукав большой куртки.

Противно, Бенки, но надо, завершить эпизод в мемориальной квартире профессора Бурново.

— Да? Но поздно уже…

— Приходи тогда завтра, звони. — Хташа вручает мне шелестящий пакет, в котором трутся панцирными обложками четыре тома Шильдера.

Добрая Роза сдула с них пыль, милая Роза погладила мои штанишки и все та же дивная Роза быстро зашила потайную дырку в области простаты. О, донна Роза!

Хташа под шуршанье пакета произносит пошлую, но такую заветную фразу:

— Мне кажется, папе ты понравился.

Сыр плавится в моем огнедышащем желудке и превращается в глину, из которой я буду лепить свой аппетитный замок, свой новый вкусный сюжет, свою сладкую вечность.

Покинув лифт и прогремев его дверью до самого шпиля, я поднимаю веки вахтера Василия Иосифовича:

— Не спать!

— Опять ты? Иди уже!

— Запомни: я буду жить здесь, в этом замке. Буду жить, пока он не рухнет! Запомни, старый людоед!

— Марк, неужели вы пришли? Я просто не верю!

Требьенов в черном пиджаке, отливающим, словно Азов лунной ночью, идет нам навстречу сквозь пузырики брюта и осетровые икринки, простирая руки в серебряных перстнях. В его глянцевых глаза отражаются все огни большого города, и вспышки камер, и улыбки хмельных богинь. На лысую голову-глобус Требьенова и его гордый нос, присыпанный летним снежком, низвергаются потоки сверкающего конфетти из гипсокартонного поднебесья кинотеатра «Особый».

— Сильвер, познакомься, это Катуар.

— Очень, очень приятно, — Требьенов склоняется, как камердинер, и целует руку Катуар.

— Щекотно! — Катуар смеется. — Поздравляю с премьерой.

— Спасибо! У вас шикарное платье. Вы самая красивая девушка вечера.

Целую Катуар в татуированное плечо:

— Требьенов, скольким женщинам ты сегодня это говорил?

— Марк, перестаньте! Я ведь вполне искренен.

— Почему вы к Марку на «вы»? — Катуар берет мою ладонь.

— Он со всеми на «вы». — Я сжимаю пальцы Катуар так, что она резко вздыхает, будто собираясь глубоко нырнуть. — А сюда, Сильвер, я пришел только из-за нее. Катуар захотелось выйти в этом новом черном платье. Не в пивную же «Клио» ее вести.

— Какую «Клио»? — Требьенов оглядывается, машет обеими руками прибывшей шиншилле, загрустившей на плечах мертвой от ботокса царевны.

— Той самой, Сильвер. Из нашего Таганрога. — Я произношу два «Г», разминая их в горле до состояния селедочного паштета. — Около вокзала. Забыл?

— Хорошо! — Требьенов делает два удрученных шага назад. — Отдыхайте, смотрите мою оперу. Жду вас потом на фуршете! — И скользит прочь по конфетти, дирижируя объективами папарацци.

Катуар гладит меня по волосам:

— Что ты такой злой опять? У него праздник, а ты ему про Таганрог. Мне кажется, ему не хочется быть таганрогчанином. Или как? Таганрогатым?

— Извини, не удержался. Извини. Ты хочешь смотреть эту его оперу?

— Да, мне интересно. А кто автор либретто?

— Это опера по поэме Администратора государственных рифм. Предыдущий фильм Требьенова был по его роману. Этот подонок знает, с кем…

— Марк, пожалуйста! Любимый!

— Хорошо. Этот актуальный режиссер знает, с кем должны быть мастера культуры.

— Я видела тот его фильм. Он талантливый человек.

— Так это, Птица, как раз самое опасное! Самое!

— А ты диссидент, борец с режимом? — Катуар улыбается, к ее нижней губе прилипает розовая конфеттинка.

— Я делаю то, что мне нравится, и за это еще хорошо платят. И у меня нет нужды ходить на Старую площадь обсуждать новые веяния.

— Скучный у нас разговор, — Катуар пытается стряхнуть пальцем конфеттинку с губ и та остается ночевать на ее мизинце. — Скажи, почему тебя не снимают фотографы?

— Потому что никто не знает меня в лицо. Зато тебя снимают. Видишь, вон тот рыжий целится своим объективом. Уже вспотел.

— Тебе неуютно здесь?

— Сыра не вижу. А тебе здесь нравится?

— Да, прикольно. К тому же меня снимают. Я — птица самодовольная.

— Значит, все хорошо. Хочешь шампанского?

— Принеси. А ты не будешь?

— Нет. Не хочу.

— Тогда и я не хочу. Будем ждать сыра. Не пойдем в зал, пока не принесут. Пусть триумфатор Требьенов метнется мухой в магаз! — Катуар топает ножками. — Марк, тебя очень смущает, что я настолько выше тебя? Я сдуру еще каблуки надела…

— Чем ты выше, тем я счастливей.

— А я сегодня утром, когда ты спал, смотрела на тебя…

— Нет, сегодня утром я смотрел на тебя.

— Я раньше проснулась.

— Нет, я раньше.

— Я проснулась, посмотрела на тебя и снова заснула. Все это гур-гур. Дай договорить!

— Говори!

— Я подумала — может, тебе отрастить бороду?

— Зачем?

— Мне кажется, тебе пойдет. Хочу быть твоим стилистом.

— Однажды я уже пытался.

Герой вспоминает.

Шашлычная в устье Большой Никитской, близ Кинотеатра Покойного Фильма. Йорген, пожевывая стебель маринованной черемши, наливает из заспанного графина водку — мне половину стопки, себе полную, чтоб нырнуть сразу, бескомпромиссно, как честный дайвер. За час до графина мы подписали с МРТВ договор на сериал — мой первый в жизни сериал. Пока я писал синопсис, не брился и почти не ел. Не похудел, но отрастил бороду — сродни тем, что обрамляют бледные лики доцентов.

Йорген поднимает стопку, он уже с полными баллонами кислорода за спиной. И вдруг ставит ее обратно, на стол с узорами от влажной тряпки.

— Слушай, Марк. Пока не напились, скажу кое-что. — Прикуривает трубку, чавкая. — За твой сериал еще выпьем не раз. Я сейчас о другом. У нас с друзьями есть традиция. Перед каждым Новым годом мы…

— Ходите в баню?

— В баню? Нет! Это пошло. Мы устраиваем мальчишник. У нас культурная программа, мы ставим спектакли, ну! Друг другу показываем. Затея в том, чтобы брать сюжеты сказок — все-таки Новый год — и делать из них такие мужские истории. Сюжет выбирается общим голосованием. В прошлом году ставили «Снежную королеву». В этот раз решили ставить «Белоснежку и семь гномов». Но беда в том, что ставить должен я. И пьесу тоже должен я написать. Поставлю я уж как-нибудь сам. Но вот пьеса… Ты же мне рассказывал, как ты придумал про этого царя и его любовницу, — Йорген смеется ноздрями, ускоряя поток дыма из трубки. — Но я придумывать не умею, сам знаешь…