Алексей Беляков - Пепел и песок

— Кто же будет играть Белоснежку?

— Это не проблема. Возьмем дуру какую-нибудь, из тех, что в сериалах блондинок второго плана играют. Ради такой компании, как у нас, она что хочешь сделает.

— Хорошо, я придумаю. Только давай сразу все поменяем местами. Будет семь Белоснежек и один гном.

— Отлично! Давай. Я найду и семь блондинок. Хоть четырнадцать. Когда напишешь? Надо побыстрей. Там все-таки текст какой-никакой, выучить надо.

— Завтра к утру.

— Только посмешней чтобы было, ну?

— Будет очень весело. Но у меня к тебе просьба…

— Денег дать за это? Марк, я — честно — думал, что ты напишешь так, учитывая, что у нас с тобой отношения теперь особые…

— Нет, я не о деньгах. Никому не рассказывай про Александра и Нарышкину. И вообще о том, что я писал сценарии для этих фильмов. Я спьяну тебе…

— Марк, я же не идиот, ну?

Йорген оборачивается, манит рукой женщину с уютным подносом:

— Давайте сразу еще грамм двести!

— Сейчас! — отвечает она сквозь туман.

Йорген высасывает из трубки последние силы, разглядывает мою бороду:

— Слушай, а я даже знаю, кто нам этого гнома сыграет.

— Кто?

— Ты! Ну?

Катуар смеется:

— Ты обиделся на него?

— Не очень было приятно. Не очень.

— Тогда не надо никакой бороды. И я больше не буду твоим стилистом. Извини меня, хорошо? Буду просто тихим декоратором, сделаю наконец абажур, птичью клетку.

— Делай скорее, потому что…

— Марк! Ты здесь? Ай-яй-яй! — Вазген обнимает меня и, царапая щеки, целует два раза. — Не ожидал! Ты же этот… мизантроп у нас. Мизантроп-пассионарий! А что за красавица с тобой?

— Катуар.

Вазген ладонью проводит по бриолиновому паркету на своей голове, из-под твидового манжета на свет выглядывают часы-многоглазки с четырьмя циферблатами: время в Москве, Лос-Анджелесе, Нью-Йорке, аэропорту Еревана.

— Катуар? Хорошо. Чем занимаешься?

Я не даю ей ответить, обхватив черную шелковую талию дрожащей лапкой.

— Катуар не понимает по-русски. Она француженка. Скоро вашей Америке кирдык!

Катуар кивает и раскинув эстрадные руки, запевает на весь кинотеатр, круша голосом фотооптику и лампы софитов, поднимая подолы платьев из мэрилинского шелка:

— Nooooon! Rien de rien. Nooooon! Je ne regrette rien…

Хохоча и держась за руки, мы выбегаем из кинотеатра «Особый». Расталкивая водителей, охранников, сминая лица с обложек, выбивая из рук измученных нимф лакированные клатчи, разрывая свои приглашения и пуская их по ветру, вслед черному кортежу, что несется со стонами и хрипами по Новому Арбату — на закат, где дрожат паруса.

— Кто же научил тебя так с ходу врать? — Катуар, держась за мой локоть, снимает туфли и бросает их в чадную урну. — Сломался каблук. Пойду босиком. Кто, Марк? Карамзин?

— Нет, Птица, — я вдыхаю московский липовый отвар, настоянный на горячем битуме. — Карамзин тут ни при чем. Врать с ходу, легко, может научить только женщина.

Ами. Судьбоносная моя Ами. Как столкнуться с ней снова, соединиться, когда сценарий еще не написан? Что она должна совершить? Или я — ведь она все же дама. А я хоть и крошка, но почти джентльмен.

Могу механически составить детали. Гололед, она поскальзывается у входа в Университет, я поднимаю старушку. «Спасибо, юноша! Ах, это вы? Проводите меня, а то не дойду. Вы знаете, однажды я…» Но смазка дурная, цепь скрежещет и может сорваться.

Детали должны быть умаслены густо и жирновато.

Йорген делит эпизоды на правильные и неправильные.

В правильном эпизоде герой совершает естественный поступок, который выводит его на новый сюжетный виток. В правильном эпизоде всегда есть двойной смысл, оба сливаются, кино продолжается. Правильный эпизод — уже сам по себе новелла, с маленькой, но хорошо начищенной фабулой.

Неправильный замкнут в себе, не сулит ничего доброго ни дальнейшему сюжету, ни героям, ни скучающим зрителям. Он попросту лишний. Выбрось на ветер и никто не заметит.

Поэтому с правильным морозным скрипом я открываю дверь шального магазинчика рядом со станцией «Университет». Я беспечно сдал профессору Бурново зачет по декабристам, к которому не был готов, и свободен. Совершенно свободен. Хташа с всемогущим папой освободят меня от тревог и забот всей русской истории, вплоть до диплома. Теперь мне нужен кусочек скромного сыра, буду покусывать его в томлении во время сеанса в кино. Все равно никто рядом не сядет.

В магазинчике три мужественных заговорщика в мохеровых шарфах готовят восстание. Не декабристы — уже январисты, раз январь на дворе. Для восстания им нужно две бутылки водки и четыре бутылки пива. Еще колбасы, вон той, подешевле, черного хлеба и почему-то маслин. Или оливок.

— Нет, бля, маслин, я сказал!

— Пшел ты с маслинами, надо оливок!

— Оливки зеленые.

— И что?

— И с костями.

— Мудила, маслины тоже с костями.

Третий решается:

— В общем, крабовых палок.

Продавщица зевает. Не догадывается, что с утра замышляют люди в шарфах. Как они выйдут на площадь.

Пока она собирает январистам ингредиенты для восстания, кто-то приятно дергает меня за рукав серой куртки с капюшоном, в котором уместился бы я весь (сбросил на плечи мне однокурсник богатый).

— Юноша! — шепчут мне в ухо. — Позвольте вас попросить.

Оборачиваюсь, вижу старушку из библиотеки. В черном пальто до грязного пола, в белом пуховом платке. Яобещал тебе, Бенки, что старушка вернется. Иногда они возвращаются.

— Ой, это вы? — она пугается. — Хотя что уже терять, вы все видели. Купите мне, пожалуйста, бутылку водки.

— А вам разве не продадут?

— Нет. Я уже через-совершеннолетняя.

— Хорошо.

— Как славно! Вот деньги, — проталкивает без шуршания мне в карман бумажки.

— А какую? Я ничего не понимаю в водке.

— Скажите, что вы студент профессора Бурново. Она поймет. Я буду на улице, как ни в чем не бывало.

Услышав от меня фамилию Бурново, продавщица кивает и уходит в глубь товарных рядов, слышится звон. Январисты в углу уже начинают восстание, прямо из горла. Но это описывать скучно. Как утро туманное, утро седое.

Продавщица выносит бутылку, завернутую в газету.

— А ну вон отсюда! — приказывает январистам.

— Нииивы печальные, снегом покрытые… — поют они и гуськом идут в ссылку.

Отдаю бутылку старушке, она убирает ее в черную кожаную сумку-таксу с потертым замочком. Улыбается:

— Прямо под размер бутылки эта сумочка! — А подарил мне ее сам Микоян. Привез из Англии. Очень галантный мужчина. Был. Спасибо вам!

— Не за что. А можно спросить?

— Конечно. Только проводите меня до университета, я и так опаздываю.

— А при чем тут профессор Бурново?

— Это, юноша, совсем просто. Если вы думаете, что мы с ним заговорщики, то это не так. Профессор Бурново пьет только хорошую водку.