Алексей Беляков - Пепел и песок

Издалека, сквозь войлочный шум и звон хрусталя, доносится надрывный распев:

— Итак, приз «Сценарист года» вручается Марку Энде! Прошу на сцену!

Встаю со стула, колышется теплый пиджак.

Вперед.

К финальному акту. К развязке и титрам.

Матрен Гусаркин встречает меня как мессию, готов пасть на колени. Без очков перепутал.

— Марк, прошу вас! И зрители наконец увидят того, кто заставляет их вечера напролет сидеть перед телевизором. Марк Энде!

Его напудренный подбородок передо мной. Я поднимаю взгляд: зрачки Матрена дрожат, не отражая действительность. Матрен шепчет, не разжимая улыбки:

— Говори в микрофон. Быстрее.

Я поднимаюсь на цыпочки, дотягиваюсь до микрофона.

— Здрасьти.

В первом ряду, между актрисой, которая рекламирует зубную пасту «Ingeborga», и режиссером, у которого в нагрудном кармане единый партийный билет, усыпанный стразами и кокаином, сидит старец Федор Кузьмич. Руки на холщовых коленях. Голубые глаза слезятся от света.

Вспыхивает протуберанец. Царь-колокол нависает над залом, качается, близок удар. Я сжимаю пальцами стойку микрофона, она хрустит и мой густой выдох разносится по кладбищу в смокингах. Пепел из дряхлого таза, пепел спаленной истории накрывает весь зал.

Колокол бьет.

ЗТМ.

Я еще успеваю услышать сиплый голос:

— Мой пиджак!

Бабушка гладит меня по голове, улыбается:

— Вот это, Сашенька, и есть Университет. — она простирает блинную руку, почти касается шпиля. — Высокий?

— Очень, — я отвечаю тихо, подавленный гранитом и мрамором.

Утром этого давнего дня мы приехали в Москву из Таганрога. Папа Карамзина отвел нам два места в знойном плацкарте.

— А знаешь его главный секрет? Он под землей. Там стоят установки с жидким азотом. Они замораживают фундамент. Иначе эта громада не устояла бы на горе.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю.

— А что будет, если установки отключить?

— Какие глупости у тебя в голове! Пойдем подавать документы.

Она поднимает большой чемодан с фотографией Любови Орловой в углу и шагает вперед. Я отстаю. Не успеваю за ней.

Небо надо мной застилает опытное лицо нейрофизиолога Константина Львовича. Рядом что-то шуршит. Мышьей жизни беготня. Мыжни шизни беготня. Шизни мызни. Ширли-мырли. Что тревожишь ты меня?

— Мы сделали томограмму вашего мозга, — говорит Константин Львович терпким баритоном. — Александр, если вы пока не готовы к серьезному разговору, то давайте я зайду чуть позже. Но времени у нас немного.

— Говорите. В кино это такой докучный прием — включается отсчет. Например, бомба с часовым механизмом. Или еще лучше — отключены устройства с жидким азотом под главным зданием МГУ. И герой должен успеть спасти любимую и мир заодно. Любимой у меня уже нет, мир мне совсем неинтересен. Но сама интрига пусть пока работает. Пусть тикает.

— Хорошо. Не волнуйтесь. Я объясню, что происходит. Ваш мозг серьезно поражен. — Константин Львович предъявляет мне лунный атлас моего мозга, с каналами и кратерами. Он и шуршит. — Видите, вот эту — как бы ее назвать? Скажем, так, звезду.

— Звезду?

— Это доброкачественная опухоль. Астроцитома.

— Как?

— Астроцитома.

— Начинается на «А». Как славно! Вот и разгадка этой буквы. Вот и разгадка.

— Какая разгадка, дорогой мой пациент? Вы о чем?

— А. Алеф. Неважно уже. Откуда она взялась? Эта опухоль?

— Откуда? Появление астроцитомы непредсказуемо и зачастую сложно выявить причину происхождения. Это может быть, например, следствием травмы — у вас не было сильных ушибов головы?

— Нет. То есть, может быть. Но очень давно, в шестнадцать лет, когда я прыгнул с четвертого этажа.

— Прыгнули?

— Да, я сломал ногу… Челюсть.

— Вполне возможно — это могло сыграть свою роль. Но нам сейчас даже не до причин. Вам нужна операция.

— Прямо сегодня?

— Ну нет. Это только у вас в кино все быстро. Нам предстоит вас еще наблюдать.

— Я буду лежать здесь?

— Вы можете лежать здесь, но в этом нет острой необходимости. К тому же наша клиника, как вы знаете, очень дорогая и день пребывания стоит…

— Я помню. Читал когда-то. Превосходное лекарство от скуки.

Константин Львович смеется, и на могучих щеках проступают девичьи ямочки. Хочется насыпать в них от души веселящего порошка. Константин Львович прерывает смех резко:

— Вам желательно быть дома. Конечно, никаких поездок. Никакой работы. Никакого напряжения. За вами есть кому присматривать?

— Нет.

— Это не очень хорошо.

— А, вспомнил! Есть, конечно. Федор Кузьмич.

— Кто это?

— Крепкий старик. Всех нас переживет.

— Прекрасно. Тогда я спокоен. Но дату операции мы назначим сегодня. У нас график. Оперировать вас будет прекрасный врач…

— Подождите. Как полагается, я должен спросить: каковы мои шансы?

— У вас не останется шансов без операции.

— Может, тогда и не мучиться? Черт с ней, с операцией. Мне все равно нечего больше делать. И песок я растратил.

— Какой еще песок?

Спустя тридцать шесть минут.

Константин Львович вручает мне бланк клиники — с визгливым византийским вензелем в правом верхнем углу, логотипом клиники. Он должен сразу обозначить пациенту высокую знатность медицинских услуг.

— Итак, дата операции — 19 ноября. И цена. Дорого, но ваш мозг дороже.

Двадцать лет назад.

Карамзин лежит на диване фон Люгнера.

— А я все же скажу, упрямый бычок, ты умрешь — в ноябре. Девятнадцать — твой день. Ты запомнил?

— Подождите, Константин Львович! Давайте другую дату.

— А эта чем плоха?

— Не нравится.

— Нет, дорогой мой пациент, у нас график. Так что у вас есть месяц. В течение месяца мы будем вас наблюдать. Делать томограммы и прочее.

— Пусть девятнадцатое. Отсчет пошел. Чего мне бояться? Все лишь пепел и песок. Пепел и песок.

Из пятого ящика бюро вынимаю письмо бабушки. Кажется, когда-то я предупреждал, что оно еще вылетит из своей усыпальницы. Теперь можно его прочитать наконец.

Стоя у окна напротив закатного Университета, отрываю край конверта. Какие мелкие кусочки. На двух листах бабушкин почерк, но не тот, к которому я привык, — буквы напуганы, то сбиваются в стайки, то разбегаются.

ГОЛОС БАБУШКИ

Любимый мой Саша, мне резко стало плохо. Стояла у плиты и вдруг потеряла сознание. Когда очнулась, еле дозвалась нашего соседа, старшего Карамзина, к счастью он сидел во дворе за столиком у песочницы. Он помог, вызвал врача. Тот сказал, что это инсульт. Меня привезли в больницу — ту самую, где лежал ты. Мне трудно писать, поэтому сразу перейду к делу. Надо столько всего сказать.

Я никогда не говорила тебе, кем я была когда-то очень давно. И никогда не говорила — кто ты такой.