Алексей Беляков - Пепел и песок

— А при чем тут ваша бабушка?

— Тогда я прочитаю.

— Как славно. Давайте. Хотя нет, подождите. Знаете, что… Сначала вызовите мне «скорую».

С маленьким рюкзаком на покатой спине хромаю по нетленной аллее Немецкого кладбища.

Утром здесь нет людей, только уютные памятники и хищные голуби. Поворот налево, к черной надгробной плите в травяном обрамлении.

Здравствуйте, Ами, как вы? Ваш Бенки по-прежнему верно мне служит, цепь у него теперь смазана. Ваш секретарь Требьенов стал популярным режиссером, но совсем облысел. Ах, да! Он купил вашу квартиру, и его мечта сбылась. Что еще интересного? Федор Кузьмич ускользает от меня. Не могу ухватить старика за бороду. Чуть что — прячется в такой далекой келье моего мозга, что требуется трепанация черепа… А ведь я был у него на пороге. Тогда под шпилем вашей высотки. Произнес клятву.

Двухсекундный кадр: я, раскинув руки, стою на площадке под звездой, смотрю на Москву, щурясь от ветра, и шепчу свою клятву — страстно и грозно.

Я, Ами, поклялся паскудной Москве, что напишу о старце. И теперь только тот шепот удерживает меня, чтоб оставаться чуть выше этой травы, чуть живее этого черного гранита.

Что? Девушка? Какая девушка? С которой я приходил сюда? Ами, не будем, ладно? Проткните меня лучше вашим шпилем со звездой, как жучка-графомана.

Ами, я немного потревожу вас, хорошо?

Достаю из рюкзака небольшой совок (купил по дороге в хозяйственном магазине), опускаюсь на колени, расчищаю от листьев земляной овал, не более моего лица, и втыкаю лезвие в холодный грунт.

Вскоре готова маленькая колыбель. Туда я укладываю по очереди зеленую зубную щетку и два крема — один в белом тюбике, другой в круглой голубой баночке. Бросаю горсть земли, произношу шепотом молитву на незнакомом языке.

Покойтесь с миром, мои ангелочки. Я никогда не буду вас навещать, даже на светлый праздник Пасхи. Не выпью водки, не покроплю могилку, не посажу анютины глазки. Все, хватит, сгинь! И аминь.

В подвале клуба «Ефимыч».

Мой ослепительный официант, лучший друг позавчерашних интеллигентов:

— Я знаю, что вы будете! Во-первых, двести грамм водки. Во-вторых, потом еще сто пятьдесят…

— Нет, ошибся. Никакой водки. Иначе я захлебнусь. Принеси снотворного.

— Что?

— И побольше.

— У нас нет снотворного.

— Как же мне уснуть?

— Вы всегда так интересно шутите. Кстати, а что вы сейчас пишете? Мне страшно интересно.

— Сказать?

— Да, если можно. — Официант с волнением протирает чистый стол, огибая оазис с солонкой и перечницей.

— Гур-гур.

— Что?

— Гур-гур.

— Знаете, у нас тут на днях появилось блюдо «Гур-гур имени Марка Энде». Это набор сыров. А что это слово означает?

Крик из-за забытых желтых занавесок, из старого окна четвертого этажа в переулке Вечность обрывает наш диалог:

— Бычок-песочник! Я вычислил тебя!

Позволю здесь стремительную череду комических кадров.

Карамзин висит в петле над диваном фон Люгнера.

Карамзин лежит на диване фон Люгнера с полуприкрытыми белыми глазами, из его треснутых губ стекает пена — на крепкую немецкую обивку. Грязный пол украшают несколько белых таблеток.

Карамзин сидит на диване фон Люгнера и, аккуратно вставив в рот холодный ствол пистолета, нажимает на спусковой крючок.

Он подходит к моему столу. На его плече висит полуистлевшая сумка «Москва-0». Официант удрученно отодвигает для него тяжелый стул. Карамзин садится и берет в руку солонку:

— Что за вещица, и мне пригодится! Ты узнал меня? Ты думал, я давно умер?

— Узнал, Карамзин. По губам.

Да, Бенки, он живой. Я много раз хоронил его в своих бумагах, уничтожал подробной казнью, пронзал острым карандашом, но он живой. Даже стигматов на руках от графита не осталось. Не так могуч мой божественный дар, чтобы убить по-человечески.

Официант тихо, как на поминках, спрашивает Карамзина:

— Вы сейчас будете заказывать? Принести меню?

— Блины у вас тут подают?

— Блины? Есть.

— Надеюсь, как у бабушки его?

— Как у нашего шеф-повара.

— Тогда не надо, дай борща пожирней.

Вынимая капустные водоросли из бурого пруда, кроша белый хлеб на колени, Карамзин говорит:

— Я смотрел все фильмы твои, есть ничего, есть получше, есть и другие. Я нашел твой имейл, писал много раз. Ты не видел?

— Видел, Карамзин. Видел.

— Я не в обиде. Молчал так молчал. Но сейчас я приехал не зря. — Он встряхивает ложкой, и алые брызги кропят надгробье моего покоя. — Я добился цели великой. И поэтому здесь. Ты слышишь меня?

— Я слышу. Но, может быть, позже?

— Позже? Нельзя! То, что я сделал, поможет тебе навсегда. И твой мозг отдохнет.

— Карамзин, у меня нет мозга уже несколько дней. Море вымыло.

— Тем лучше! Итак, великий мой сценарист, я сделал программу. Я работал три года и четырнадцать дней.

— Потом, Карамзин! Потом!

— Нет, только сейчас. Отныне программа моя сама сочиняет сюжеты. — Карамзин трясет большой ложкой. — Я готов тебе ее подарить.

— Зачем?

— Не продать — подарить! Она называется «Люгнер», что по-немецки — «лжец, выдумщик». Ты лишь вводишь параметры — имя героя, возраст, страну и примерную цель. Дальше действует «Люгнер».

— А если нет цели?

— Предусмотрел. Мой умный «Люгнер» готов дать варианты. Ты выбираешь. Дальше — как в саду расходящихся тропок. Читал Борхеса?

— Не помню.

— Ты уходишь все глубже, но можешь вернуться, если вдруг сюжет надоел.

Беззвучный колокол качнулся. В моем праздном черепе в полном мраке вспыхивает протуберанец. Губы Карамзина гниют, от них отваливаются ветхие чешуйки и осыпаются в борщ. Нет пощады. Прощай, Карамзин! Теперь я один, между колоколом и наковальней. Когда он ударит, я не выдержу. Колокол, бей. Я готов.

Почему вода? Или водка? Кто здесь? Я не звал собутыльников.

— Все, не волнуйтесь, он со мной! — Карамзин улыбается, в его потертых руках граненый стакан.

Официант салфеткой нежно вытирает мои мокрые щеки.

— Вы простите, вам стало нехорошо, и ваш друг решил вас водой облить.

— Да, решил! — Карамзин смеется. — Хотя лучше б засыпать песком. Это наше старинное средство. Таганрогский рецепт.

Официант сминает утомленные салфетки и печально уходит.

— Так вот, бычок, я продолжу, — Карамзин двумя пальцами добывает из вселенной борща маленькую планету — круглый черный перец — и кладет себе в рот. — Если ты мой подарок возьмешь…

— Уймись, Карамзин. Я уехал. За борщ заплачу.

— Так нельзя уходить. Я создал твой мир. Ты не можешь предать.

— Все, прощай. Я всех похоронил.

Я встаю, опираясь на липкую древесину. Почему он действительно не сдох? Или почему я не ударился головой сильнее под небом Таганрога? Тогда бы не было ничего: ни зеленой зубной щетки, ни безглазой Хташи, ни брошки Ами, ни бороды Федора Кузьмича, ничего. Счастье — это когда себя убивают.