Александр Кабаков - Старик и ангел

— Восемь лет? — без особого интереса к судьбе какого-то заурядного сочинителя уточнил памятливый профессор.

— Нет, решили ограничиться премией, — полковник усмехнулся. — Этого в их кругу бывает достаточно…

Позади осталось километра четыре, Сергей Григорьевич устал идти по скользкому паркету и уже еле передвигал постоянно напряженные ноги. Да ну их всех в задницу, подумал Кузнецов, повернусь сейчас и пойду обратно.

— Долго еще, Петр Иваныч? — тихо спросил он у спутника.

— Пришли, — ответил Михайлов.

И за очередным флагом обнаружилось нечто, очевидно являющееся целью их марша: посреди пустого пространства стояли два кресла с позолоченными подлокотниками и низенький стол на позолоченных же ножках.

А позади этой мебели была белая, как и все вокруг, стена, тупик. В стене зияла облицованная малахитом амбразура камина, одного взгляда на который было достаточно, чтобы понять, что огня в нем никогда не разводили.

— Ближе пяти шагов не подходить, — еле слышно приказал полковник, — на вопросы отвечать в безличной форме…

— А по имени-отчеству?.. — тоже шепотом спросил профессор.

— Вы с ума сошли, — прошелестел полковник, — имя-отчество Инструктора составляет государственную тайну, а Инспектора — военную! Вы еще Байкерами их обзовите, с вас станет…

Не договорив, он вытянулся в струну и вскинул руку к козырьку необозримой фуражки. Невольно вытянулся по-военному и профессор, потом сообразил — сдержанно поклонился.

Два человека, неведомым образом возникшие в креслах, смотрели на визитеров хмуро, в ответ на приветствие даже не кивнули.

Молчание длилось по меньшей мере минуты три.

За это время Сергей Григорьевич успел, стараясь даже глаза переводить с одного на другого незаметно, рассмотреть пару.

Один из них сидел, расставив ноги широко, как женщина на осмотре, другой положил ногу на ногу по-американски, щиколоткой на колено, — если бы не это, Кузнецов не различил бы их и подумал бы, что у него двоится в глазах: в машине опять крепко выпили «для спокойствия», как сказал полковник.

Впрочем, на одном костюм был с синеватым оттенком, а на другом без оттенков — просто черный, да еще галстуки вроде бы были разные, на одном темно-красный, на другом светло-голубой. Впрочем, уловить, какой именно на ком, Кузнецов не мог, не удавалось ему рассмотреть и лица сидящих, и от этого снова возникла мысль о безумии, так что он потерял контроль над собой и даже как бы забыл, где находится…

Однако совсем отвлечься не успел.

С грохотом и громкими криками ввалились человек тридцать в рваных джинсах, грязных майках, заросшие щетиной и окладистыми бородами, длинноволосые и бритоголовые. Некоторые тащили телекамеры и штативы, другие — большие металлические ящики, из которых тут же принялись доставать фотоаппараты, огромные объективы, складные лестницы и прочее железо, третьи — их было немного — держали в руках диктофоны и даже старомодные блокноты. Последние выглядели поприличнее, среди них был один немолодой человек в нормальном пиджаке и дама с высокой прической.

Кузнецов повернулся, чтобы узнать у Михайлова, что это значит и каковы будут их роли, но полковник исчез. Его не было нигде, хотя Сергею Григорьевичу показалось, что голова полковника мелькнула где-то в последних рядах толпы — без фуражки, с растрепавшейся сединой и с мощной фотокамерой, скрывающей пол-лица… Однако эта голова тут же исчезла, и профессор остался наедине со своей участью.

Откуда-то сверху — вроде бы из люстры, которая в этой части помещения висела довольно высоко, — рявкнул радиоголос: «Господа журналисты! Пресс-конференция начинается, прошу тишины!» После паузы тот же голос очень тихо, но отчетливо добавил: «Мать бы вашу! Уроды…» Но ни на просьбу, ни на упоминание матери, которая, судя по обращению во множественном числе, у них была общая, никто и никак не реагировал.

Шум более или менее стих только тогда, когда встал один из сидящих — тот, что сидел, расставив ноги. В стоячем положении у него обнаружилось лицо, смутно знакомое Кузнецову, вроде бы оно мелькало под шлемом одного из гонщиков по вертикальной стене. Это было вполне обычное лицо, из тех, какие часто встречаются в небольших русских городах и деревнях, где генотип не испорчен приезжими с юга и востока. Называют таких обычно блондинчиками.

Нехотя встал и второй мотоциклист. У него лица не обнаружилось и в вертикальном положении, из чего Кузнецов сделал вывод: это тот, у которого под шлемом зияла пустота. Естественно, что никаких примет у безликого не было, разве что очень опытный глаз мог распознать в нем кудрявого шатена, да еще вот что: пиджак на его выпуклой груди расходился, образуя как бы глубокое декольте, это запоминалось.

Мотоциклисты стояли примерно в полутора метрах друг от друга, воздух между ними уплотнился — во всяком случае, так казалось.

— Коллеги, — сказал имеющий лицо, обращаясь непонятно к кому, так как сам нисколько не был похож на журналиста, — коллеги, переходим к теме нашей встречи…

Тут он сделал небольшую паузу, в течение которой Сергей Григорьевич сначала думал, что означает «переходим к теме», ведь до этого не происходило просто ничего, а потом вдруг снова смертельно испугался, как будто кто-то произнес проклятое трехбуквенное сокращение, хотя ничего похожего никто не сказал. Но страх, тот же необъяснимый страх, который он испытал недавно, слушая полковника Михайлова, охватил его. В этом страхе и пришло ясное понимание того, что тема, к которой теперь перейдут, есть он сам, профессор Кузнецов Сергей Григорьевич.

Между тем после паузы блондинчик заговорил с напором, будто перед ним были заведомые противники, которых надо привести к согласию.

— В последнее время, — рубил он голосом, который вырабатывается в военных училищах и называется «командирским», — некоторые силы за рубежом и внутри страны развели, скажу прямо, гнилой базар по поводу того, что у нас якобы отсутствует оппозиция. Они твердят, что вся власть в нашей стране находится в руках так называемых повторно живущих, души которых принадлежат, смешно сказать, нечистой силе. Вот до какого цинизма и мракобесия дошли эти враги новой, возродившей свою душевность России! Чего стоит только их злобный лозунг «Один человек — одна жизнь»… Пора указать их место, этим так называемым борцам за как бы добро! И мы укажем им место!! У параши их место, вот так!!!

Тут из журналистской толпы раздался голос, слегка дрожащий не то от страха, не то от сдерживаемого смеха.

— А на самом деле у нас власть не принадлежит повторно живущим? Да или нет?

Оратор побледнел. Бледный, он стал похож не на деревенского мужичка, а на черта, какие водятся в иллюстрациях к детским сказкам.