Александр Кабаков - Старик и ангел

Вот вам, господа, и “ Vuitton” , и колечки, и прочее.

И если вы скажете, что эта Ольга — гадина и тварь и вообще все это кошмарный ужас, а то и ужасный кошмар, — то охолоните, господа. Примите во внимание многолетнюю жизнь в России, с русским мужем и его бабами, его подарками по напоминанию, с его пьянством в полной уверенности, что оно, пьянство, и есть нормальная жизнь, и с его профессорством, во всем, кроме знания прочностных дисциплин, никак не отличающим его от любого шоферюги-соотечественника… Так что не спешите судить, господа.

Хотя, конечно, баба та еще.

И теперь двоемужняя к тому же.

Сергей Григорьевич Кузнецов открыл глаза и некоторое время, как бывает после пьянства или приема снотворных, не мог понять, где он находится. Однако постепенно сообразил — он лежит в больничной палате, в вене его у правого локтевого сгиба игла, рядом с больничной койкой торчит стойка капельницы, на ней полупустая банка какой-то жидкости, которую поглощает через вену его организм. Он вспомнил и все предшествовавшее — скорая, больница, «у вас, уважаемый Сергей Григорьевич, был инфаркт, сейчас критическое состояние миновало, теперь будем вас лечить…», и все время полусон-полубред.

Во сне он не совсем спал, а вспоминал свою жизнь, из которой получалось как бы кино, какой-нибудь сериал, хотя в сериалах герой никогда не бывает такой отвратительный… тут Сергея Григорьевича даже передернуло от омерзения к тому себе, каким он был во снах-воспоминаниях.

В бреду был и какой-то совершенно невозможный полковник из какого-то другого ФСБ, не того, всем известного. И какая-то идиотская вербов ка. И куда-то они ехали в огромной роскошной машине, и шоссе сворачивалось в трубку, как огромная папироса-самокрутка, и какие-то мотоциклисты… Словом, настоящий бред. Какой там полковник, когда соседняя койка была пуста и матрац на ней свернут…

Но кроме отвратительных воспоминаний и дурацкого бреда было в эти дни и ночи, проведенные в больнице, что-то еще, что профессор Кузнецов пытался теперь вспомнить, но не мог. Оно, это «что-то», ускользало, никак не удавалось разглядеть мелькающую то вдалеке, то рядом с постелью светлую тень, как бы летающую, но низко, на уровне небольшого человеческого роста. Иногда казалось, что это обычная женщина в белом медицинском халатике, то есть медсестра, потому что врачи в последние годы все стали ходить в зеленых, синих или даже красных костюмах — тонких бумажных штанах и таких же куртках, — как китайцы во времена Мао, только разноцветные китайцы. А медсестры по-прежнему, как во времена молодости Кузнецова, когда он один раз лежал в больнице с воспалением легких, ходят в белых халатах.

Так что это, наверное, была медсестра.

Но иногда халатик вроде бы распахивался, вроде бы полы его взлетали по бокам маленькой фигуры, вроде бы плыли в воздухе, слегка поднимаясь и опускаясь, словно белые крылья, и сама фигура медсестры тоже плыла в воздухе, словно тень какого-то неведомого существа, летающего в нижних слоях атмосферы.

Проще всего, конечно, было бы считать это существо обычным ангелом, но Кузнецов не хотел принимать это предположение, потому что появление ангела означало бы, что он уже умер, — как известно, ангелы на этом свете не водятся.

А умирать он все еще никак не хотел.

Увлекшийся этими размышлениями больной даже не услышал, как открылась дверь в палату и вошла медсестра Таня — он тут же вспомнил имя.

Медсестра же остановилась в двух шагах от его кровати, решив, видимо, что он спит, поскольку он думал с закрытыми глазами, а она, конечно, не хотела его будить.

Тут он окончательно вспомнил все, что между ними уже было, то есть слово «миленький», кормление тефтелями с пюре и свое признание в любви.

— Здравствуй, счастье мое, — сказал он, даже не отдавая себе отчета в том, что это совершенно посторонняя женщина (а то и вообще ангел). — Я тебя люблю.

Боже мой, подумал он, ведь это же будет совсем другая жизнь!

— И я тебя люблю, — ответила Таня. — Ты мой хороший, таких, как ты, нет. Сейчас, миленький, будем лечиться.

Да, продолжал думать Кузнецов, это будет совсем другая жизнь. Как некстати этот инфаркт и вообще все. А не инфаркт, так я бы ее и не встретил. Как-то надо все устраивать по-новому. Надо решать с Ольгой, и вообще. Чем я заслужил явление ангела? Неужели чем-то заслужил? Она просто ангел или ангел-хранитель? Если бы хранитель, то был бы мужчина и звали бы нас одинаково. Значит, просто ангел — и все.

Между тем, двигаясь необыкновенно быстро и иногда чуть-чуть взлетая над полом, медсестра Таня делала свое ангельское дело. Она перекрыла трубочку капельницы, со словами «Хватит уже мучить человека, сколько можно» выдернула иглу из Кузнецова и отнесла стойку капельницы в угол. Потом поставила на тумбочку невесть откуда взявшуюся тарелку любимой Кузнецовым гречки, еще дымящейся жаром, то есть только что сваренной, кружку тоже дышащего огнем чая и блюдечко с некогда вожделенными конфетами «Коровка», покупавшимися к праздникам.

— И все же я не пойму, — сказал Сергей Григорьевич, голодно косясь на кашу, но давая ей немного остыть, — я никак не пойму, когда же у нас начался роман? Я здесь неделю или больше? Я же болен, у меня был инфаркт, галлюцинации, полковник, Шоссе, глупости какие-то насчет души… А тебя я один раз только и видел… И сразу в любви объяснился, старый идиот. Ведь у меня жена есть во Франции, понимаешь? Она никогда не даст мне развода миром, а войну с нею я не осилю… И вообще… извини… я ведь импотент уже, мне восьмой десяток, ты представляешь хотя бы, с кем связываешься?! Надо мною смеяться все будут, а тебя поносить…

— Ты мой любимый, — ответила Таня деловито, очевидно не придавая никакого значения его нервной речи. — Я тебя люблю и ты меня любишь, вот и все. Подвинься. А каша пока как раз остынет…

Она слетала к двери и заперла ее на ключ, вернулась и сбросила халатик.

Под халатиком она оказалась совсем молодой, худенькой, но не костлявой, с попой даже вполне внушительной. От тела ее, от необыкновенно гладкой кожи исходил золотистый свет, какой исходит от неба во второй половине ясного дня в августе. Трусы, какие-то подростковые белые трусики без всяких женских кружев и прочих украшений, она не сняла, и от этого вид у нее был не столько соблазнительный, сколько такой же озабоченный, как в халате. Будто она собралась проделать с Кузнецовым какую-то назначенную ему процедуру, требующую от нее остаться в одних этих девичьих трусиках…

— Двигайся, двигайся, — повторяла она, осторожно подталкивая Кузнецова к краю кровати, — а то провозимся и придется идти на пост, кашу в микроволновке греть…