Эльжбета Латенайте - Апсихе (сборник)

Не обнаружив ни одного жильца дома, Апсихе на четвереньках спустилась по лестнице на первый этаж и вышла на улицу. Уже когда ползла вдоль живой ограды, увидела, как вблизи выглядят горки сметенного мусора и земли, неживые жуки и как беспечно пострижена снизу ограда. Тротуар, мокрый от прошедшего дождя, был поделен на необычно большие плиты с красивой шероховатой поверхностью.

Чтобы перейти улицу на четвереньках, потребовалось больше времени, чем обычно, но на середине дороги она не спеша осмотрелась и принялась пожирать глазами выпуклости асфальта, бамперы машин, собак, перебегающих улицу, больших и быстрых длинноногих, разноногих прохожих, звуки, доносящиеся сверху, пыль и выбросы газа, запахи — все, к чему сейчас приблизилась, нагнулась, снизошла, преклонила колени.

В середине дня заболели ноги. Она села на траву у тротуара и потерла их. Заболели еще сильнее, но Апсихе решила не задерживаться, только заново обмотала колени и поползла дальше.

Пробираясь вдоль улицы магазинов и галерей, поймала взглядом широко раскрытые двери, внутри на стенах висящие картины и собравшихся вокруг них людей. Взгляд Апсихе притягивала не столько группа нарядных людей, сколько красивый интерьер: высокий потолок, белые стены, невычурный, но нарядный светильник, не загроможденное мебелью пространство. Вползти внутрь удалось без помех, потому что симпатичный чернокожий, охраняющий вход от чужаков, стоял, скрестив за спиной руки, опершись о край открытых в галерею дверей, и смотрел себе вверх, задрав голову, и просто не заметил такой мелочи, как Апсихе.

Внутри было пять-семь десятков человек. Много красивых людей, меж ними и самый красивый, но им никто не любовался, потому что как же можно любоваться тем, кто так назойливо таращится на всех, вонзив свои болезненно-любопытные глаза, и никак не может налюбоваться и насладиться каждым более или менее красивым существом. Самый красивый таращился не только на людей, но и на всякие предметы. Можно было видеть, как он с бесконечным вниманием рассматривает косяк двери или пыльный конец провода, торчащий между верхом довольно уродливой люстры и дыркой в потолке. Однако самый красивый с великим, просто колоссальным замиранием от удивления, он даже присел на корточки, разглядывал доску паркета, такую же, как все остальные. Было не совсем понятно, правда ли самый красивый является самым красивым из присутствующих или он лучше всех любовался окружающим. Им самим интересовались не особенно.

И никто не смеялся шуткам еще одного — самого остроумного — гостя, которого просто не слышали, потому что у него не было возможности вставить ни слова, пока он хохотал и давился смехом при всех других смешных и несмешных шутках и даже в тишине, а окружающие смеялись разве что над тем, как он, разлегшись на полу, визжал, до истерики кричал не своим голосом, что у него сейчас от смеха лопнут мышцы не только живота, но и все остальные.

Был там и самый привлекательный, но он никого не привлекал больше, чем любой другой в зале. И по вполне понятной причине: просто-напросто их глаза не утруждали себя следовать за самым привлекательным и ловить взглядом того, у кого в свою очередь кружилась голова, пока он метался от одного, с его точки зрения, неотразимого — к другому, не успевая даже сообразить, ни кто из них привлекателен, ни чем. Но потому и бегал свободный, поклонниками незахватанный и неудержимый, что он — самый привлекательный — был не неотразимым, а только желанным. Было не совсем понятно, он ли самый привлекательный или те, к кому его, как бешеного зайца, несли ноги.

Самым мудрым был такой чокнутый, что не только не принимали за чистую монету его высказывания, но и вовсе гнали прочь, как какую-то вонючку (некоторые даже носы зажимали, хотя никакого особого запаха от него не исходило). Казалось, люди прямо из себя выходили, даже когда он молчал, слушал или щелкал пальцами. А если кто и пытался вынести его присутствие или случайно давал ему возможность что-то сказать, то не успевал самый мудрый закончить фразу, как все почти единодушно бросались спорить с ним и комментировали так яростно и с таким, с их точки зрения, здоровым интеллектуальным энтузиазмом, точно стремились изничтожить давно известное слабое звено целого, причину болезни или некий сокрушительный акт вандализма против мировой природы. И так каждый раз, как только самый мудрый, к слову, и так немало уступавший другим участникам дискуссии складностью речи и красноречием, пытался сложить предложение. Неизвестно, что так отталкивало людей: тщательность самого мудрого в выборе понятий, неуверенность в своих вербальных способностях или неравнодушный, некоторых даже раздражающий решительный подход к любому собеседнику и игривость в глазах, не прорывающаяся никакими проявлениями агрессии. Хотя, пожалуй, больше всего их выбивала из колеи неопределенность позиции самого мудрого, гибкость и, возможно, его мышление — оно с каждой фразой менялось, совершало повороты и подталкивало разговор вперед или, наоборот, возвращало его к истокам.

Апсихе сидела у стены и, запрокинув голову, рассматривала картины, почему-то повешенные задником к зрителю. Вдруг услышала звук фортепьяно и, сообразив, что его источник в другом конце зала, поползла туда между человеческих ног.

Пианистом оказался юный костлявый студент с волнистыми, все спадавшими на глаза волосами, широченными плечами и пухлыми губами. Новый, видимо, черный концертный костюм хорошо сидел на худом и строгом теле, только клеши были такими широкими, что в штанинах без труда поместилось бы по дивану. Он играл бровями и спиной. Апсихе слушала, сидя между человеческих ног, и наслаждалась тем, что посторонний шум, который раньше на концертах создавали звон бокалов, разговоры, кашель и храп, сейчас сменил гораздо лучше слышный внизу скрип ботинок и половиц, стук каблуков, скольжение затянутых в чулки коленей и шорох брюк и юбок.

Одну рапсодию, венгерскую d-moll Листа, Апсихе прослушала среди людей. Но ее раздражала их невнимательность — видимо, думала Апсихе, там, наверху, где лица, есть и другие пианисты, которых она не слышит и которые, скорее всего, приковывают всеобщее внимание. Пока закончивший исполнять произведение пианист, вместе с инструментом устроившийся в конце зала, почему-то очень некрасивым носовым платком вытирал кисти рук и загривок (внутри было довольно душно еще и из-за прожектора, совершенно напрасно с маленького расстояния направленного на исполнителя), Апсихе поползла в сторону рояля, стоявшего в нескольких метрах. Подползла и взглянула на пианиста вблизи; он ее не видел, потому что в тот момент насупился и зажмурился от жаркого солнца, сверкнувшего через стеклянный потолок. Ну и кому пришло в голову направить прожектор на пианиста, которого сверху припекает солнце? Апсихе залезла под рояль. Один шнурок на ботинке пианиста развязался, и она ждала, когда опустятся изящные пальцы, чтобы завязать его. Не может пианист не заметить такого беспорядка, тем более что развязался правый, а когда жмешь на педаль, хлюпающий ботинок если и не мешает, то, по крайней мере, отвлекает внимание. Руки пианиста опустились и принялись завязывать необыкновенно длинный шнурок. Апсихе улыбнулась и пододвинулась поближе. Как только он закончил и руки поднялись, она быстренько развязала левый ботинок. Стремительно отступив на несколько шагов, Апсихе опять ждала рук. Некоторое время уже казалось, что он начнет играть, не заметив, но через несколько мгновений показались руки, слегка поддернули вверх рукава пиджака и манжет, обнажив светлую кожу, и пианист завязал шнурки, только быстрее и сильнее, чем в первый раз, потом потянул в стороны петли правого шнурка и поднял руки, уже совсем приготовившись играть.