Эльжбета Латенайте - Апсихе (сборник)

пронзенные звуком жилы меломании свиваются

все скачет в ритм шевелит атмосферу

теребит ядро Земли

затемнение

Апсихе вспомнила постель

воспоминание

и невинность обмотанных ног и рук

постель слуха

двое обмотанные ногами и руками и волосами

в зеленой комнате связанные

связанные

ты мне я тебе ты мне я тебе

нельзя убить человека с которым ты рядом

нельзя не мучить не давить не душить и не насиловать

не держать за пояс до обморока не выжать

человеческая природа сама просится обвиться страстью

интеллектуальной страстью пожирающих соков

затмение увеличившееся давление и густой воздух

без устали лезет

меж перевитых волос и ног

густой воздух тяжелый и сладкий воздух

меж перевитых ног и рук под ногти сладкий воздух паха обживается надолго

вертятся мысли

неизвестно уловимые ли для самой головы

или неуловимые или удержимые хоть на мгновение

или вцепляются в мозг или только возникают

и умирают

рождаются и умирают новая мысль умирает

на ладони викинга мандарин с покрытой солью кожурой

рождается и умирает тишайший зритель и отчаянная гитаристка

их перевитые волосы через всю площадь

затмевают для викингов солнце

вянут мандарины от недостатка света

вянет море от недостатка смеха в глотках викингов

рождаются и умирают новые солнца

новы сорта мандаринов обвисшие сочными

ветками из длинных перевитых волос

с края отрытой эстрады где кричат

и тело к телу

на сцену и с нее

летят

меломанные вдохновения людей

переплетенные звуки носятся по полю

где звучат ноты и волнуют хребет

одна за другой

подкашиваются ноги

сердца захватывают чувства к гитаристке

что самая отчаянная

что в костюме упругом от соли

от соли и воды

и семейные группки у мандариновых деревьев обессиливают

хотят пить ручкой грабелек чешут мокрые спины

хотят есть и откусывают от мотыжки

срубают все мотыжки

если не хватает соли лижут

друг другу спины

мотыжки съедены —

легче будет нести домой съеденные мотыжк

и умолкает открытая эстрада

перевитые волосы двоих срастаются в одну голову

спины облизаны

и остается пустое поле

посыпанное платочками облизанными поклонниками

голые мандариновые деревья

с кое-где незамеченными

тайными плодами

и остается

море без корабля и глотки викингов без викингов

и только остается одно-единственное обстоятельство

которому так нравится оставаться неописуемым

напрасным и ненужным

и с презрительной улыбкой закинув ногу

на ногу и запрокинув голову

смотреть как не возвращается время

время потанцует потанцует и отбывает

потанцует потанцует и больше не существует

больше не остается

остается только натанцеваться

и только та напрасность

то обстоятельство

с ногой закинутой на ногу и опершись спиной

только натанцеваться

и только укрыться под плитой

и летели бы облака

скользили бы прямо вниз

не по сторонам как сейчас

а прямо вниз

на тебя если бы не знали

как страшно

было бы тебе…

Изредка (может, из-за того неизменного покоя) в голове Апсихе прорывались фонтаном мысли, неважно, бессвязные, или связные, или связанные вообще с чем угодно, неважно, погружалась ли в них Апсихе или так и не замечала их. Они плыли и струились в голове, разгоняли уже начинавшие было крепнуть плотины или порядок.

В такие мгновения иногда начинала трещать плита поверх лица, а стекла в витринах — звонко подрагивать. А может, и не начинали, или вовсе не из-за потока мыслей, а из-за ремонта дороги где-то неподалеку. Хотя с другой стороны, казалось, что именно из-за трещин в укаменелости Апсихе люди начинали заинтересованно приостанавливаться, собаки — внимательно принюхиваться, вспархивали расхаживавшие по тротуару птички.

В особо бурные моменты, когда начинали дрожать витринные стекла, в магазине из любопытства собирался так называемый персонал, охваченный интересом, они размахивали руками и мнениями, потом выходили на улицу, осматривали витрину, опять заходили, потом опять внимательно осматривали снаружи, потом быстро оглядывали на улице и долго изучали внутри, потом бросали взгляд внутрь и надолго застревали на улице, пока рассматривали, потом половина осматривала изнутри, половина — снаружи, потом менялись, разглядывали по трое-четверо, группками. И так, одержимые общей целью выяснить тайну витрины, укрепляли связь с выбранными фаворитами.

Потом объединялись с лицами, к которым не испытывали симпатии, и, словно керосин, заливали разные мнения о происхождении вибрации в костер разногласий, потом кое-то пользовался дрожащей витриной, чтобы глупо улыбнуться и пококетничать с любимым коллегой, прильнув к стеклу голова к голове. А кто-нибудь с другой стороны стекла наблюдал за теми двумя и давал понять, что они видны, и тем побуждал их секретничать еще больше.

Наконец всем надоедало, все расходились в нерешительности, возвращались к своим делам, оставалось торчать на месте одно-другое существо. Но, когда мысли усиливались и стекла начинали дрожать сильнее, все опять сходились и, отдохнувшие, делились версиями, откуда все это, и уже когда совсем-совсем надоедало, единодушно решали, что внизу, под землей, проложены трубы, наверное, их приводят в порядок или, может быть, ремонтируют подвалы или подземные площадки.

Какая-то чушь эта логика. Чушь — и алогика.

Слово! Хватай за загривок и — прочь отсюда.

Не много звуков доносилось до слуха Апсихе, потому что большинство их поглощал камень.

Казалось, камень похищал человечность, изымал из укрытия в укаменелости любые свидетельства неразрывной связи между верхом плиты и ее низом. Чувство самого мучительного и чистого единства. Чувство человека. Потому что если бы не было того, кто случался-умирал на внешней стороне тротуара, если бы не было того, чем была насыщена та сторона укаменелости, Апсихе, выкристаллизовавшаяся в холод и нежизненность, бывшие ни чем иным, как горьким отражением движения наверху, точно не укрывалась бы по эту ее сторону.

Изредка Апсихе улавливала тихий шум. Не знала, что это и откуда, но оно как будто бы было связано с миром перевернутых лиц наверху. То могла быть река или деревья в соседнем парке. Парк был очень старый, с множеством разных кустов, кустиков, цветов, с гравийными дорожками и множеством старых деревьев. Огромные липы с толстыми стволами и широкой кроной, клены, дубы и ивы. Чувствовалось, что в каждом углу этого парка, мху, стеблях, широких венчиках и тихих бутонах не раз самым насыщенным образом и в невыразимых количествах обустраивались умолчания, договоренности, возрождения и лакомые кусочки. Человеческий парк из людей. Опять люди.