Эльжбета Латенайте - Апсихе (сборник)

Апсихе могло быть лет тридцать. Может, на несколько лет больше или меньше. Конечно, если считать с точки зрения ее прошлой жизни.

Казалось, она таилась под тротуаром и жадно наблюдала за склоненными, больше не перевернутыми перевернутыми лицами. Рассматривала линии, тени, углубления лица и структуру костей. Рассматривала, и непонятно, чувствовала ли какую-нибудь связь с тем зрелищем, неизвестно насколько близкую общечеловеческую связь, солидарность или наоборот — отрицание, несогласие и спор с тем, кого видела наверху. Когда поднималась по-настоящему большая буря, было достаточно одного порокатывания, доносившегося сквозь плиту до слуха Апсихе, чтобы поднялась другая буря: вздымались, вспенивались мысли, искрили и загорались вместе с фантазией. Осколки прошлой жизни с грохотом возвращались тайфунами.

Казалось, мозг укаменелости широко, до боли раскрывал свой рот, даже краешки губ рвались, разевал и глотал, глотал не разжевывая, языком заталкивал в пищевод все, что слышно, что хочется услышать, что страшно, опасно и важно услышать, что раздавалось с внешней стороны. То, что укаменелость воспретила слышать. Укаменелость воспретила.

В очень редких случаях Апсихе принималась кричать, принималась громко, как верблюд или корова, кричать в свою плиту, потому что хотела то ли расколоть ее, то ли укрепить, превратить ее в свою еще более надежную, еще большую единовластную реальность, площадку для игр всех своих пониманий и самосознаний.

Казалось, в те мгновения улица начинала слегка вибрировать и автомобили поскальзывались на мостовой.

Несмелый шелест ивы в соседнем парке долетел до улицы, под которой таилась Апсихе, до стекла в витрине, ударился в него и с еще большей силой грохнулся о плиту, пронзил ее, как игла молнии, разбился на множество продолговатых осколков и разбежался по голове. Разделился на клеточки и бросился танцевать фокстрот в разинутом рту мозга ее укаменелости.

И тогда подняли голову и чертовой дюжиной сотен зубов улыбнулись временное обиталище, ядерное горючее, солнечные панели, потому что опорные станции мобильной телефонной связи, вспомогательные устройства для трансляции, канализационные стоки и трубы для подачи сжатого воздуха, необходимые в почтовой системе, начистили бальные туфли и подтянулись для фокстрота.

Если бы Апсихе знала, во что раскачаются ничтожные отрезки прошлой жизни. Кто же еще, давайте оглянемся, кто же еще во рту мозга не танцует фокстрот под отраженный рокот в парке, кто не рокочет в укаменелости под улицей? Для какого танца эти движения, ни узнанные, ни желанные?

А когда прошумит липа, не ориентационные ли зимние столбики, парики-игры, включаются монетами или жетонами? Только за что, ради чего? Для того (просим не читать этот словесный балаган), чтобы пианино и орга́ны сгрудились и загудели, чтобы воск, смазка и гипс фокстротили не менее виртуозно, чем полки для папок или детские кроватки. И громче всех здесь из любви к танцу болтаются по лицам моноблочные колеса и сиденья подвижного состава, ссорятся перед вагоном фуникулера, которому, казалось бы, все равно, хотя это только на первый взгляд, потому что на самом деле не по себе, если упадут полуутопленные буровые башни, если наполовину утопят рулевые колеса, рулевую колонку и картеры рулевого механизма.

Кто сказал «картер», кто сказал «картер» — в раскрытом рту мозга укаменелости идет медленное переваривание, медленное дробление, медленное успокоение по поводу перевозки заключенных, автоприцепов и полуприцепов, интроокулярных линз, и машин, и аппаратов для проверки и измерения. Хотелось бы иметь машины и аппараты для проверки и измерения, которыми можно проверить и измерить машины и аппараты для проверки и измерения, но для этого наверняка пришлось бы найти машины для проверки и измерения, которыми пришлось бы точно-точно, во что бы то ни стало внимательно проверить и измерить у машин для проверки и измерения потенциальную музыкальность и гибкость стопы, крепость спины (просим не пачкаться об этот катафалк слов, в жидких помоях слов — не читайте эту главу), длину шеи, общее положение туловища, баланс туловища, перенос веса, длину руки, легкость кисти, чувство ритма, музыкальный слух.

Всё обрывают и врываются через ворота цитометры, анализаторы крови, приборы для отслеживания погрешностей, океанографические инструменты, вся мебель операционной (кроме столов), протезы и лошадиные зубы, носители информации и настроечные конденсаторы. Но, ladies and gentlemen, после долгого ожидания give round applause to [2] Шлем приветствие (англ.). вольфрамогалогенным лампам накаливания, которые прибыли сюда из далекого далека и точно не без приборов для ввода и вывода памяти. Теперь просим подготовить машины для проверки билетов, обрить голову и потихоньку ковылять по крестовинам глухих пересечений, твердому настилу и трубам водяных пушек. И все это, когда три месяца — из необработанной платины, обработанной платины и платинового порошка — светят сквозь гладкое полувыпуклое стекло. Все это, пока тикают пластиковые ящики счетчиков, активизируются противотуманные сигналы и с саркастической ненавистью готовятся заряды для распугивания птиц. А пока последние события в истории не нашли для себя псевдообъективного, однослойного, одноротого, одностороннего дурачка — пересказа, стремящегося улежаться и осесть в учебниках, не стоит забывать о том, чтобы спустить мазуту кровь.

Скажем, пресное мыло.

Все устарело. За шагом стареет пятка. За мостком стареет песок. За спиной стареет шея. За увечьем стареет боль. За старением вырождается возрождение. За пальмой повис жар. За плитой укрылась Апсихе. Словно с кем-то не предоставленным, без удовольствия запнуться, когда глаза не могут оторваться. Словно с вырытым сердцем, без острого желания отдаться какой-нибудь силе — человеку, обычаю, Богу, ерунде, любви к себе.

Ну и откуда столько листьев с деревьев, и зачем укаменелости нужен мозг, который, растревоженный пронзительными звуками, дошедшими по плитам, раскрывает рот до разрыва губ, чтобы еще жаднее напиться и наглотаться любых возбуждающих и обжигающих интеллектуальных импульсов, импульсов, которые рождаются вовне и просачиваются в мозг укаменелости, импульсов, которые поддерживают сердечную и головную деятельность Апсихе, импульсов, которые из-за полной неадекватности положения укаменелости, из-за отсутствия в ней жизни, привычной для импульсов, где они могли бы и дальше рассылать свою многовековую силу или слабость мышления, все же, и попав в укаменелость, интуитивно превращаются в творчество и принимаются танцевать фокстрот тут же, во рту мозга укаменелости, пока пищевод, всасывающий непонятное содержимое, жадно сокращается.