Януш Леон Вишневский - На фейсбуке с сыном

Опять длинное отступление получилось. Прости, сыночек. На самом деле я больше всего люблю писать о своей любви к Тебе.

Я и на Фейсе-то с Тобой вот нахожусь потому, что мне свою любовь хочется красиво в слова облечь, высказать то, что при жизни не успела.

И ведь дело не в недостатке времени, сыночек: я полтора года умирала, не двигалась, времени было более чем достаточно. Когда у меня сердце начало шалить, я сначала и подумать не могла, что это так серьезно и что однажды оно возьмет и остановится. Мы с Леоном думали, это просто очередная неприятность в нашей жизни, и мы ее устраним, вот только я курить брошу, выйду на пенсию и перестану работать, а еще таблетки стану принимать. На пенсию я вышла, хотя и пришлось для этого три медкомиссии пройти, из которых одну — аж в Быдгошчи, выездную. Курить почти перестала, только в минуты слабости позволяла себе покурить в туалете, да и то из соображений здоровья — только с фильтром и только до половины. Таблетки глотала согласно инструкциям, терпеливо и по часам, а лучше все не становилось. Леон считал, таблетки не те, мол, эти лопухи и лапти ни черта не понимают, и гонял меня по врачебным кабинетам, как чиновники гоняют просителя. И я все снимала лифчик перед теми врачами — чуть не все кардиологи Торуни имели возможность полюбоваться на мою грудь, не говоря уж о низшем звене медперсонала в виде медбратьев (медсестер-то я уж и не считаю). Из-за такой любовной заботы Леона и его хронического недоверия к врачам меня, как девку какую, лапали столько специалистов! А распечатки электрокардиограмм целый ящик в серванте занимали. Я чувствовала себя по отношению к Леону неловко, он мало того что сердце мое воспринимал, как свое и крепко так любил, он еще и страстно хотел его вылечить. И после очередного визита к светиле кардиологии я начала Леона немножко обманывать — говорить, что чувствую себя получше. И Леон, поскольку ждал этого с нетерпением, поверил, словно ребенок в Святителя Николая. Но вскоре моя ложь вышла наружу — когда я задыхаться начала. В моем сердце кровь между предсердиями и камерами, или между камерами и камерами, ну или что-то в этом роде — неправильно циркулировала, какие-то клапаны то ли открывались не так, то ли закрывались в аварийном режиме. А это проявляется в виде ужасных приступов удушья. Оказалось, что мне, как астматикам, может в такие моменты помочь только впрыскивание внутривенно дозы эуфилина. Леон-то в силу своей работы уколы внутривенно делать умел, но мне в вену иглу впихнуть не мог — руки у него уж больно тряслись. Он возил меня в амбулаторию на укол, если дежурил, или просил своих коллег отвезти, когда дома был. А потом, когда я уже ежедневно задыхаться-то начала, он нанял для уколов медбрата, который стал частым гостем в нашем доме. Сначала раз в день приходил. А незадолго до моей смерти и до пяти раз доходило. С определенного момента для меня стало загадкой, как он на моих руках, исколотых, как у куклы вуду, под разноцветными синяками находил все-таки вену и безболезненно содержимое шприца впрыскивал. Такой тихий, ответственный, пунктуальный, необыкновенно обязательный человек. Баба Марта даже заподозрила, что не иначе как у него немецкие корни имеются, но это было не так, и через несколько месяцев она ему этот недостаток простила. Последний раз он пришел, как положено было, к семи часам в пятницу 16 декабря 1977 года. Он не опоздал ни на минуту, но на самом деле опоздал на целую вечность, потому как около четырех часов утра я уже умерла. Но это так, сыночек, к слову.

Я не успела Тебе многое рассказать по глупости, по незнанию, а самое главное — потому, что глупо и наивно верила, что никогда не умру, а значит — успею, все успею. Но не успела, сыночек. Если бы хоть мне, когда умирала, прокрутили ленту моей жизни назад, как оно бывает у других. Но нет, у меня такого не было. Может, слишком стремительно я умерла? А может, для этого кино нужно много воздуха, может, мозг в кислороде нуждается, чтобы все увидеть, а у меня его не было. Я даже не знаю, был ли Ты тогда рядом со мной. Ты был, сыночек?

Это вот недосказанное я теперь тут рассматриваю и собираю, как кусочки пазла. И то плачу, то смеюсь до икотки или руку вперед вытягиваю — чтобы Тебя коснуться и приласкать. Приласкать мне Тебя хотелось все время, непрестанно — я от этой ласки была безнадежно зависима, как наркоман. А Ты от меня убегал. Иногда на часы, иногда на дни, а один раз на целых пять лет. На какое-то время я сама Тебя, сыночек, от себя отдаляла — в целях социализации и будущих перспектив. Мы хотели бабушке Марте дать передохнуть, но главным образом стремились Тебя и Казичка приучить к жизни в организованной группе, а не только в этой дворовой орде. До сих пор помню, как Тебя Казичек за ручку провожал к садику «Ясь и Малгося», что на улице Лелевела. Так отчетливо вижу эту картину, как будто это было вчера. Ты за забор ручонками цеплялся, а Казичек ручки Твои отдирал и против Твоей воли тащил за собой в это учреждение — по нашему с Леоном приказанию — насильно. Потому что Ты, сыночек, в организованной группе совсем не хотел находиться. Бабушка, дедушка, Леон, я, Казичек, собака Банок и кот Мурзин с рваным правым ухом — такой вот группы Тебе было достаточно. И так оно, как я вижу, и посейчас осталось. Ты организацию-то страсть как не любишь. Сегодня Ты посылаешь любую организацию в задницу и никакой старший брат тут с Тобой не совладает. Но ведь мы с Леоном — мы же во благо Тебе это делали, пользы для Тебя хотели. Чтобы Ты уже с малолетства нюхнул общественной жизни, место свое в общем ряду отыскал, защищаться научился, стоять за себя, да и за других вступаться, если надо. А бабушка Марта на этот счет имела другое мнение. Как увидела Тебя вцепившимся в забор, так в чем была — в тапочках и комбинации — хотела бежать Тебе на помощь, наши с Леоном воспитательные планы ни в грош ни ставя. И выражалась в мой адрес очень непохвально, когда я ее на пороге нашего дома удерживала. Ты знаешь, сыночек, что Твоя бабушка Марта в моменты сильнейшего волнения материлась по-немецки? Вряд ли, потому как при Тебе она это не делала и даже голоса ни разу не повысила. Тебя она «на коленочки» сажала, «волосики» Твои гладила, сластями закармливала, песенки пела, собаку в постель брать позволяла и булки с джемом выносила во двор, чтобы Тебе, упаси Господи, не отрываться от игры и не возвращаться домой. И я Тебе скажу, я очень Тебя к бабе Марте ревновала. Такое у меня чувство бывало, что Ты ее любишь сильнее, чем меня. Я чувствовала резкие и болезненные уколы, будто бы под сердцем. Да, это моя мать, а Твоя бабушка, но ведь это из моего живота Тебя вынули и это я первая целовала Твою головку, лысую и такую необычную. Как думаешь, сыночек, бабу Марту Ты любишь сильнее? Или просто иначе?