Януш Леон Вишневский - На фейсбуке с сыном

У меня тоже душа болела, когда Казичек Твои ручонки от забора отдирал. Но еще сильнее она болела, когда в один прекрасный день Леон на своей карете «скорой помощи» с визгом затормозил перед моим магазином и помчал меня в больницу на улице Батора в машине с сиреной. А там, в больнице, на грязной кушетке лежал заплаканный Ты — с промокшей от крови повязкой на голове. Как какой-нибудь югославский партизан. Ты за правду боролся: мальчишке из средней группы, который обидел девочку из младшей группы, хотел «в морду дать». Что там за обида девочке была нанесена — Ты мне до конца жизни так и не признался, но для Тебя она имела последствия довольно ощутимые и болезненные. Этот мальчишка был на полторы головы выше Тебя, ну и, конечно, сильнее. И если бы Ты упал, как он хотел, на острый угол песочницы — для Твоей головы это могло закончиться фатально. Леон опасался, что у Тебя перелом основания черепа и сотрясение мозга. Слава Богу, после многочисленных обследований, которых требовал Леон в не совсем парламентских выражениях, оказалось, что нет у Тебя ни перелома основания черепа, ни сотрясения. Когда же Тебя, в окровавленных повязках, мы доставили домой и в общих чертах рассказали историю Твоей благородной битвы за честь некоей несовершеннолетней дамы, то баба Марта, придя в себя от первого шока, прошипела мне ядовито и с удовлетворением: «Ну, разве я тебе не говорила? Ребенка посылаешь в сад, убьют его там еще! Сердца у тебя нет, мать называется!» Под предлогом Твоих этих ран и необходимости менять повязки, она держала Тебя дома целый месяц и в сад не пускала, а мне и возразить было нечего. Когда же через месяц я Тебя заново туда отправила, Ты в забор уже вцепился так, что я думала, ты его из земли выворотишь. А баба Марта, глядя из окна, тихо материлась. По-немецки.

Ты, сыночек, убегал от меня не только на часы и минуты. Однажды в конце жаркого лета Ты покинул меня на целых пять лет. Такое лето-69 Ты мне устроил — у меня аж в груди замкнуло, и я дышать перестала. От тоски. Я думала, ненадолго — как приступ астмы. А оказалось — на пять лет. Пять лез без воздуха, сыночек, жила. Ты покинул меня, Нуша. Так мне казалось поначалу. Но сын оставить мать не может, хотя я это не сразу поняла. В случае с Тобой я для Фрейда была бы находкой бесценной, он бы на мне все свои Эдиповы комплексы отрабатывал. Ведь я Тебя, сыночек, так безумно любила, что когда Тебя рядом не было — меня от тоски наизнанку выворачивало. А Леон говорил, я должна Тебя отпустить, иначе этой своей тоской будущее Тебе испорчу. Говорил, что сыновья от матерей уходят и «теперь, Иренка, Schluß». А когда Леон по-немецки говорил, для меня это будто кто вилкой по тарелке скрежетал или железом по стеклу — и я на минуту забывала о своей тоске. Но из мыслей моих Ты не уходил ни на секунду.

Ты там далеко. Один. Кто Тебя приласкает? Кто укроет, когда скинешь с себя во сне одеяло? Кто, сыночек? Я даже ходила на воняющий мочой Восточный вокзал в Торуни и смотрела, как отбывает поезд в Колобжег. Через Быдгошчь, Пилу и Бялогард. Я смотрела, и становилось мне чуть легче — будто связь с Тобой ощущала. Через Бялогард. А ночью, когда я омывала слезами плечо Леона, он говорил мне, что я «психую». И не ошибался. Я и правда психовала, и он тоже. Но он был боец, волнение и чувства никак не проявлял и тем только усугублял язву желудка. И вот в таком горячечном состоянии мозга я начала писать Тебе письма, сыночек. Ежедневно писала одну главу этого своего «эпистолярного романа». Купила тетрадку в клеточку — и писала: о псе Азоре и его блохах, о том, что делается во дворе, о коте Мурзине, который высматривает Тебя в окошко, о бабе Марте, которая не перестает о Тебе говорить, как скаженная, о том, как Тебя не хватает, о стирке, что я затеяла, а Твоих рубашек не было, о том, что квашеная капуста в магазине на углу белая и сочная, как Ты любишь, но только без Тебя я ее вкуса почти чувствую, и о том, что без Тебя я вообще почти не чувствую вкуса, даже вкуса папирос.

Ничего между строк я писать не хотела. Поэтому и тетрадку купила именно в клеточку. И все равно самое важное впихивала между строчек. И Ты, сыночек, это важное-то — мою любовь — Ты ее между строчек прочитывал. И между своими строчками тоже писал мне о своей любви, по имени ее не называя. Такая манера у Тебя и сейчас осталась. Я у Тебя, сыночек, охотнее всего читаю то, что между строчками, то, что не написано — оно и есть самое важное. Так я думаю. Потом я купила еще одну тетрадку в клеточку. И еще одну. Пять лет, день за днем, я вырывала из этих тетрадок листочки, на которых было написано про Азора и его блох. А когда Азора переехала машина и Леон закопал его у трансформаторной будки, я продолжала про них писать, ведь у Азора всегда были блохи, а я хотела, чтобы Ты думал, что Азор жив и здоров. Но потом Ты наконец приехал поездом через Бялогард, Пилу и Быдгошчь, а Азор не обсикался от радости, встречая Тебя у дверей. И Ты смотрел на меня с такой печалью. С невыразимой печалью. У Тебя в глазах бывает целое море печали. Или даже океан. Там, внутри, Ты очень хрупкий. Печаль Тебя ослабляет, и от беспомощности Ты садишься писать. Но тогда Ты просто смотрел на меня, а я кусала губы, чтобы не расплакаться. Я никогда не забуду эту встречу, сыночек.

Иногда я на фейсбуке сижу до самого утра, тоской одурманенная, не испытывая ни малейшего желания уснуть. Ты со своим образованием и жизненным опытом и сам прекрасно знаешь, что тоска в человеческом организме производит коварные химические реакции, и от этого сон начисто пропадает. Там тебе и кортизол вырабатывается, и адреналин, и допамин — по причине печали и ощущения собственного несчастья. А такую комбинацию теплое молоко с медом не возьмет. Поэтому я частенько лишь под утро на отдых удаляюсь, и потому вижу некоторые вещи раньше, чем другие. Вот сегодня, в пятницу 22 июля 2011 года (у меня это число вызывает ностальгические воспоминания о выходном дне при коммунистах) я заметила в аду огромное изменение. Он как будто стал норвежским. Везде появились кресты, темно-синие на красном, как на норвежских флагах. Большая площадь, которая прежде была безымянной, получила имя «Площадь Брейвика». Меня это, сыночек, удивило, никакого Брейвика я не знала и даже о нем не слышала. И не могла в толк взять — чего это вдруг в аду Норвегию так пылко полюбили. Но вскоре все выяснилось: тут речь-то совсем не о любви к Норвегии, а о любви к ненависти одного норвежского гражданина, которую тот в себе долго пестовал. Именно так. Этот-то гражданин, Андрес Беринг Брейвик, рожденный в Осло и не так давно там, в Осло, поселившийся пожизненно, помешался на почве мизантропии и решился на массовое убийство людей, с которыми не был знаком и которых прежде никогда не видел. И в пятницу 22 июля он это театрально и с шумом осуществил, наполнив мир ужасом, а в наш ад принеся восторг и ликование. В 15.22 он взорвал в центре Осло мощную бомбу, в 17.07 оказался на островке Утойя, недалеко от Осло, а уже в 18.27 тронулся в обратную дорогу на полицейском катере. За это время — с 15.22 до 18.27, то есть за три часа с минутами, он 77 раз нарушил пятую заповедь «Не убий!» Бомбой он убил восьмерых, а на острове расстрелял еще шестьдесят девять человек. Такую производительность в аду уважают и отмечают наградами, в том числе в виде приказов и декретов. Тем более что Брейвик все это делала не в состоянии аффекта, а с холодной головой и спокойным сердцебиением. И мало того, что 77 раз нарушил пятую заповедь — он в этом же временном промежутке беспрестанно нарушал первую, главную заповедь: «Да не будет у тебя других богов, кроме Меня». Брейвик, когда убивал, чувствовал себя Богом. Я относительно этого сомнений не имею. Доклады, фотографии и отчеты с острова Утойя это доказывают со всей очевидностью. Для Неба это должно быть болезненным: убийство убийством, а вот чувствовать себя при этом богом — это уже другой поворот.