Алексей Серов - Мужчины своих женщин

Грэм Грин

Смена закончилась. Я вышел из ворот завода, предъявив вахтеру пропуск. Было не холодно. С неба, как из прохудившегося мешка, сыпалась редкая снежная крупка. Она все густела, становилась уже хлопьями, а те пытались залепить мне лицо. Зачем-то поднялся ветер.

Идти мне было мимо складов, мимо свалок и штабелей чего-то железного, тяжелого — не угадать под снежным покровом. Наверняка, чугунные болванки, но может быть, и не болванки — не угадать.

Я искал дорогу покороче. Всегда мне казалось, что она есть, должна быть. Нужно лишь пробраться между штабелями, одолеть пару бетонных заборов, и ты — на остановке. Иначе обходить два километра. Все троллейбусы уедут.

Нырнул между заснеженных гор, богатых выступающими ребристыми краями. Смотрел внимательно под ноги — не дай бог. Убиться можно. Измазал перчатку, неловко ухватившись за торчащий ржавый прут.

За штабелями проходила железнодорожная ветка, полностью забитая брошенными старыми вагонами.

От вагонов были отодраны доски, их двери были распахнуты настежь всем ветрам. От этого зрелища в душе поднималась смутная тревога — запер ли утром квартиру.

Шел вдоль ветки, заглядывая по очереди в каждый вагон. Ничего особенного там не обнаружил. Пара стреляных гильз да лежанка из размокших армейских бушлатов. Наверное, здесь когда-то размещался караул. Или, скорее, пост. Часовой на нем спал, закрыв двери и насторожив уши. Нарушал устав по всем пунктам. Если не поймали его за этим занятием, то он дома уже, спит сколько хочет безнаказанно.

Дальше ветка круто забирала влево, и путь мне перекрыл первый забор из двух. Над ним мрачно вздымалась вышка, окутанная ржавой паутиной колючей проволоки. Вышка была уже много лет необитаема, а возле нее располагался пропускной пункт. Измельчали времена, измельчали… Никто не появился в окошке, чтобы потребовать у меня пропуск. Никто не засвистел и не схватил телефонную трубку, вызывая подкрепление. Я свободно прошел, толкнув турникет, и он сипло свистнул. Последний из могикан.

А вот раньше — да кто б мне это все позволил?! Я бы и сам себе никогда не разрешил…

После забора начиналась свалка. Она тянулась, на сколько доставал взгляд. Это меня озадачило. Я-то думал, что уже почти добрался до места. Так, пожалуй, я выйду к дороге нескоро. Пришлось подняться на ближайший холм.

Оказалось, я не далеко ушел от торных троп. Они были метрах в ста, параллельно моему курсу. Значит, следует брать больше влево, туда, куда загнулась недавно железная дорога. Я вспомнил: она же выныривает из-под забора и пересекает путь троллейбуса совсем рядом с остановкой! Мне в ту сторону.

И я пошел, переваливая с одного холма на другой, как смелый полярник, чей самолет упал в тундре. Жаль, что все было занесено снегом. Как много, должно быть, я пропустил, не увидел и потерял навсегда. Любой индустриальный пейзаж для меня исполнен высокой романтики.

Второй забор был ниже первого, без проволоки и вышек. Непонятно тогда, зачем он был здесь нужен — перелезть его мог и ребенок. На той стороне оказался глубокий котлован, до половины заполненный водою. Вчера был сильный ветер, он очистил лед от снега, и лед оказался неожиданно скользким и гладким. Сквозь него можно было даже рассмотреть мелкие подробности дна. Пересекая котлован, я увидел в одном месте какой-то круглый предмет с (как мне показалось) лениво шевелившимися вокруг него волосами. Голова? Я встал на четвереньки и приблизил лицо ко льду, закрывшись ладонями, чтобы не отсвечивало.

Нет, это была не голова. Я даже испытал легкое разочарование. Ну а если бы и голова — что тогда? Да ничего. Совсем.

Лед кончился, я едва вылез на берег — круто. Теперь идти оставалось недолго, уже можно было различить на грани снегопадной видимости проносящиеся серые тени машин. Дорога.

Воздух медленно приобретал легкий сиреневый оттенок. Повеяло выхлопными газами. Я брезгливо задержал дыхание, пропуская эту воздушную волну.

Ну вот и все. Вышел. Теперь на другую сторону дороги — остановка там.

Поток машин был бесконечен. Я рискнул было перебежать между двумя грузовиками, но откуда-то из-за их горбатых спин вывернулась легковушка и чуть не сбила меня. Водитель успел только обернуться и метнуть бешеный взгляд, больше ничего, но и тем убил.

Пока я трусливо бегал взад-вперед, ушел мой троллейбус. А они ходят редко. Или мне так кажется, потому что надо ждать. Водителям, наверное, так не кажется. В обе стороны на дороге я не увидел ни одного троллейбуса.

Долго ли, коротко ли — перешел я дорогу.

А за дорогой начиналась Волга. Там, далеко внизу. Я посмотрел туда без всякого интереса, через плечо. И словно с небес оркестр грянул.

Над великой белой рекой шел чистый снег. Он падал на неровный, изъеденный ветрами речной лед и скрывал его шрамы. Противоположного берега не существовало в природе. Потому что шел снег. Это было настоящее белое безмолвие. Оно было бесконечным. Ветер гнал по льду струи поземки. Они уходили в белую мглу, туда, где уже ничего не было видно, и не возвращались.

Воздух стал ощутимо сиренев. Я все хотел разглядеть тот берег, но не мог. Иногда казалось — вижу что-то, огни или заводские трубы, но это только казалось.

Если бы сейчас на несколько мгновений появилось низкое багровое солнце! Будь я художником — написал бы тогда последний день мира. Закат и снегопад.

В этот момент ко мне пришло спокойное, обреченное сознание собственной незначительности. Я чувствовал себя маленьким и слабым перед этим величием простых, давно известных вещей — снег, река, ветер, невидимое заходящее солнце — и мне хотелось сделать что-то, что могло бы также остаться в мире навсегда.

От всего этого стало немного грустно. Лучшее из состояний души. Оно означает, что ты еще не умер…

Сзади вдруг что-то знакомо лязгнуло металлом, я обернулся и еле успел вскочить в закрывающиеся двери троллейбуса.

В подъезде было темно, почему-то жильцы не очень любят включать свет, пока окончательно не установится тьма. А может, просто не умеют. Тут теперь много новых, я их даже не знаю в лицо… Мы-то живем здесь с тех пор, как построен дом. Завод его построил, дал квартиру отцу. У нас вроде как трудовая династия…

Открыл щит, включил свет.

На втором этаже кто-то шевельнулся и тяжко вздохнул.

Это оказался отец — сидел там пьяный, уронив шапку на ступени. Согнулся чуть не вдвое, на плече висит сумка, в которой он носит обед. Сидел и то бессмысленно кивал, то, наоборот, механически мотал головой из стороны в сторону. Видимо, общался с каким-то лишь ему известным собеседником.

Увидев меня, он сардонически улыбнулся и сказал:

— Еще один.

Я поднялся на одну ступеньку выше его и подхватил его под мышки. Он не желал вставать, упирался. Исходившая от него перегарная вонь была невыносима.