Роман Сенчин - Русские (сборник)

В семнадцать часов — окончание открытия, и будет кофе-пауза перед ознакомительными мастер-классами. К этому времени — к семнадцати ноль-ноль кипятите воду, режьте бутерброды. Зачем меня по любому поводу-то дёргать?!

Администраторша, поджав губы, мелко покачивала головой, лицо было как у провинившейся школьницы-недотёпы. С трудом Валентина Петровна смогла пригасить вспышку бешенства, уже мягче и чтоб отвлечь себя от идиотского вопроса про накрывание столов, спросила:

— Кабинеты для мастер-классов готовы? Всё с этим, надеюсь, нормально?

— Да, кабинеты готовы… готовы.

— Поставьте там тоже минеральной воды, стаканы. И все следующие дни следите за этим, пожалуйста. Там будут обсуждения, споры, людям пить нужно будет. Или мне самой каждый кабинет проверять?

— Да, да, не беспокойтесь, — администраторша вынула из кармана пиджака блокнотик и стала записывать, — всё будет в порядке…

«Как детский сад, действительно, — негодовала Валентина Петровна, возвращаясь в зал. — Женщина ведь, семья есть, а не знает, как закуску устроить…

И ведь не первый же раз, господи!..»

Вместо Павла Дмитриевича выступал уже Бойко. Он тоже сидел за столом, обложившись журналами, книгами, которые привёз из Москвы.

— Не скрываю: мы очень верим, что семинары откроют нам, так скать, новые яркие имена. Уже радует то, какое количество рукописей передала нам уважаемая Валентина Петровна Рындина… Несомненно, среди них найдутся, так скать, жемчужины. Всё указывает на это… — Говорил Юрий Вадимович по своему обыкновению быстро, почти взахлёб, и если бы не выраженьице-паразит «так скать», то наверняка все слова смешивались бы в один запутанный клубок. — Я в этом уверен. Тем более уже столько дал нам «Обьгаз» известных, талантливых писателей во всех жанрах, так скать, литературы. Зажгутся звёзды и в этот раз!

И снова два-три человека захлопали, и их тут же поддержали остальные. Бойко, уже начавший говорить новую фразу, остановился, терпеливо пережидая аплодисменты. Поправил за дужку очки.

— Так. А теперь, так скать, отчёт о том, что сделано журналом за тот год, пока я не был у вас… Мы в рамках библиотеки «Российского Севера» выпустили за этот год восемь книг. Имена двух авторов вам хорошо известны. Это — ваши, так скать, земляки и коллеги…

Валентина Петровна взглянула на часы. Почти три. Если каждый из сидящих в президиуме будет говорить хотя бы по пятнадцать минут, всё равно всем сказать не получится…

После Бойко слово перешло к профессору-литературоведу.

«Лучше бы поэт сначала, — в душе поморщилась Валентина Петровна. — Он бы заворожил». Тем более что зал заметно подустал — стали возиться, перешёптываться, кто-то даже за дверь выскользнул.

Маленький профессор Михаил Аркадьевич поднялся, но не очень-то возвысился над столом. Огляделся, словно разбуженый, по сторонам, проморгался, пожевал губы… Все эти его движения вызывали у Валентины Петровны раздражение. Даже какую-то обиду она чувствовала, что должна (да не одна, а ещё сто пятьдесят человек!) наблюдать, как он просыпается, как смаргивает дрёму, жуёт свои губы…

— Я… я сам родом тоже, можно сказать, с Севера. Есть такой городок — Весьегонск. С трудной, трагической судьбой он. Впрочем, как и многие города и городочки по всей нашей стране родной, по всей нашей России… — Профессор говорил без микрофона и вроде бы тихо, задумчиво-грустно, но слова долетали, кажется, до самых последних рядов.

«Поставленный голос», — отметила Валентина Петровна.

— Н-да, давненько я не бывал на Севере, больше по Сибири меня носило, а с недавних пор — по заграницам. И… И когда вот Юрий Вадимович предложил поехать сюда, в город газовиков Пионерск, я, признаюсь… Признаюсь, согласился не сразу. Думал. Много ведь негатива о газовых, нефтяных компаниях нынче по телевизору, радио, в газетах пишут. Впечатление: только там и делают, что качают и качают из земли-матушки, кочуют вахтовые бригады от скважины к скважине. Думал увидеть я такое и здесь. Боялся увидеть, а потом в силу разных необходимостей лицемерить, стоять вот так перед вами. Но… — Профессор сделал паузу, развёл руки. — Но не придётся, чувствую, лицемерить. Даже то, что увидел я по пути от аэродрома до гостиницы, что услышал вот от Павла… — опустил глаза к столу, глянул, наверно, в заметки, — от Павла Дмитрича, такого молодого, энергичного такого директора, всё это, признаюсь, вселило в меня не то чтобы оптимизм… Оптимизм — плохое слово, слышу я за ним слово «отчаянность»… А вселилась в меня уверенность, что не хищники наши газовики, а — хозяева. Здесь их дом, здесь — смысл их жизни! И… и очень правильно Павел Дмитрич сказал: от церкви — да! — тем более от такой красавицы, как ваша, от неё запросто не уедешь, не прыгнешь запросто в самолёт и — вжи-ить…

Дружно, словно по команде, грохнули аплодисменты. Валентина Петровна тоже хлопала, радуясь и поражаясь тому, как преобразился этот тщедушный, похожий на бича человек. То ли из-за голоса, сильного, но и проникновенного, то ли из-за того, что стоял, выпятив грудь и приподняв подбородок, он казался теперь почти великаном, богатырём…

— Я… я работаю в Институте мировой литературы, — продолжил профессор, снова перейдя на грустноватую интонацию. — Моё пристрастие — советская поэзия двадцатых — тридцатых годов. Смеляков, Безыменский, Исаковский, Багрицкий… И конечно, Владимир Владимирович Маяковский. М-м… Был период, совсем недавно был, когда на меня смотрели как на прокажённого, а то и как на вражину какого-то. Ведь практически на всех поэтах той эпохи, поэтах, которых публиковали активно, кто, даже в лагерях посидев, был всё же в фаворе на слуху — на всех них был ярлык пишущих исключительно по соцзаказу… И на протяжении девяностых годов, миновавших, слава богу, их не публиковали, не переиздавали, на изучение творчества их не выделяли финансов. И не стану скрывать — огромного гражданского мужества мне и моим товарищам стоило не сдаться. На сегодняшний день удалось нам несколько изменить столь плачевную ситуацию, да и идеология государства нашего обозначилась…

При слове «идеология» в зале послышался лёгкий тревожный шелест, кто-то даже хмыкнул; Валентина Петровна обернулась, негодующе отыскивая источники шелеста. Профессор замахал рукой:

— Нет, нет, не пугайтесь! Без идеологии невозможно, друзья мои! Нельзя!.. Если живём мы в государстве, то, значит, мы — граждане. А если мы граждане того государства, где живём, значит, нас должно что-то объединять. Эта объединительная сила — именно идеология… Да, согласен, было всякое, идеологию превратили в дубину, и это-то и явилось первопричиной распада огромной нашей страны, не закончившейся и доныне смуты. Но понимаете, двадцатые — тридцатые годы тем и уникальны в истории литературы, что при очень сильном давлении сверху была и свобода. Свобода, присущая лишь молодости. Молодое государство, молодой строй, молодые люди. Точнее — молодой народ! И отсюда, естественно, молодая культура. Недаром всё-таки большинство поэтов, писателей, художников, скульпторов, архитекторов, встретивших революцию двадцатилетними, да и старше немного, её приняли, приняли с радостью. Это была их революция, и до конца жизни многие из них были заряжены запалом первых лет нового строя. Они создали величайшие созидательные произведения. Я подчёркиваю, друзья, созидательные! Да! — Профессор тряхнул головой, снова пожевал губы. — Видите ли, есть времена так называемого критического реализма, а есть — созидательного.