Александр Мильштейн - Контора Кука

На всякий случай он задал вопрос и Хансу.

Ответ был точно такой же, разве что без упоминания Паши — очевидно, Ханс тогда ещё здесь не работал…

Льва только слегка удивило то, что парень говорит так уверенно… Ну, как-то естественнее было бы ожидать, что в ответ на странный вопрос он просто пожмёт плечами или скажет: «Да вроде ничего такого…»

— Ты тоже не просто официант? — спросил его Лев. — Как и Софи?

— Ну да, — согласился парень. — На самом деле я актёр.

Лев рассмеялся, вспомнив снова трактир «An der Endstation»… и подумав, что как-то они и в самом деле связаны, эти два пространства, горное и предгорное… ну конечно… Там он ровно вот это и почувствовал — «мир — театр» — в тот момент, когда прочёл табличку над головой официантки… И ещё он вспомнил сейчас старый глупый анекдот про конец войны в немецком концлагере, начальник которого говорит узникам: «Все свободны, всем спасибо, можете расходиться по домам».

Парень улыбнулся и сказал:

— Да, я актёр… Скоро вот поеду в Гамбург, где меня ждёт роль Гамлета… В Париже есть такой анекдот: если человек говорит, что он художник, его сразу спрашивают, а в каком кафе?

Лев улыбнулся и сказал:

— Я просто тоже вспомнил анекдот… Но он не смешной, нет…

— Уходя, просто захлопните дверь и свет потушите, о’кей?

— Стоп, стоп, — сказал Лев, — а с чего это ты решил, что я хочу здесь оставаться? Даже и на несколько минут? Мы говорили о театре, но тут уже у вас как бы закулисное пространство…

— Ну, мне так показалось, что вы хотите ещё здесь побыть… Хотите сигарету? Пожалуйста. Нет, это не закулисье, у нас всё — сцена, она дицентрична и она везде, и по обе стороны стойки, как я вам уже объяснил, и на кухне — которая как кухня и не работает давным-давно, так что всё это, конечно, декорации, — и он щёлкнул пальцами по металлу навесного кухонного ящика, а потом просто — в воздухе, двумя пальцами — щелчок… После чего этот «призрак Гамлета» как будто испарился, и Лев остался один на кухне — двое других курильщиков ушли перед этим…

На всякий случай он сразу попробовал дверь — она была не заперта, нет, и он тогда решил и в самом деле здесь немного помедитировать… Пожалел только, что не взял с собой пиво, но тут же обнаружил и кружку — прямо возле газовой плиты… Усомнился было, что это его, он как-то не помнил, чтобы брал с собой, но, махнув рукой, решительно взял её и сделал большой глоток. Поставил кружку, открыл выдвижной ящик, второй… И в третьем увидел картину… В массивной золотистой раме. Масло, холст… Лев достал её и поставил на железную панель, рядом с решёткой газовой плитки, прислонив к стене.

На картине была изображена Мария с младенцем на фоне какой-то лимоновой… или, во всяком случае, лимонного, щемящего цвета рощицы… При этом и у Марии, и у младенца были закрыты чёрными повязками глаза… Да нет, просто полосками — как на фотографиях, если хотят, чтобы конкретного человека нельзя было узнать… Но тут-то не узнать было невозможно, ни один человек в мире, наверно, не смог бы их не узнать, значит, этими чёрными чёрточками, закрасившими глаза, художник явно хотел сказать что-то другое…

«На лучших картинах нет лиц и в лучших книгах — имён… — вспоминал Лев слова старой песни, — чтобы… как там дальше? Леди и джентльмены… могли спокойно продолжать… свой утренний кофе… или нет, чай, как-то так… хотя почему бы тогда уже и не вечернее пиво… по крайней мере, больше тут уже точно ничего мне не приходит в голову», — подумал Лев и сделал глоток. Он не мог бы сказать, художник ли это вообще, ну, в смысле, автор картины провёл две чёрные чёрточки, или это сделал кто-то другой, другой художник, поверх первого, сейчас ведь все — художники, в кого ни ткни, кого ни копни…

Впрочем, Лев даже не уверен был, что перед ним не копия какого-то настоящего художника, кого-то из старых мастеров, которого немного более образованный, чем он, человек узнал бы с первого взгляда. «Техническое образование», — говорил Лев, когда кто-то удивлялся, что он чего-то не знает, и даже уже не парился по такому поводу… Как, впрочем, и по всем почти другим: «Зрелость — это когда недостатки начинают выдавать за достоинства»… Он отвлёкся наконец от картины и стал заглядывать в другие ящики, в многочисленные пустые холодильники… Но больше нигде ничего не было, хотя, по идее, там должна была бы «мышь повеситься»…

Да он, собственно, и сам не знал, что ожидал там увидеть — ещё одну картину или пистолет, о котором говорил Паша, — то ли детский, то ли нет… пистоль, да, или, скажем, две фигурки… оловянных солдатиков… или оффшорных рыцарей… или тогда уже богатырей… или, скорее, тогда уже — местных кобольдов… ну кто-то же тут живёт, наверно… природа боится пустот… Но все ящики, тем не менее, были пусты, и Лев снова обернулся к картине, зачем-то перевернул её — ах да, узнать, нет ли там подписи, названия… Но нет, там ничего этого не было — и над входом в заведение, кстати, тоже, никакой таблички, — вспомнил он, — то есть не стали писать «Ohne Titel» [11] Без названия ( нем. ). , что правильно, конечно, зачем тавтология… Боязнь тавтологии…

Допив пиво, Лев напоследок оглянулся по сторонам, а потом закрыл глаза, выключил свет и попытался ещё раз представить море и белый кораблик, на котором он должен был уплыть в какое-то другое настоящее… Но, услышав звук, открыл глаза: на кухню ввалился явно что завсегдатай, судя по тому, как он уверенно в темноте нашёл выключатель.

— О, — сказал он, — im Dunkeln ist gut munkeln [12] В темноте хорошо шептаться, сплетничать ( нем .). .

Лев кивнул и перевёл было это про себя как: «Темнота — друг молодёжи», и даже хотел об этом сказать незнакомцу, но подумал, что это выглядело бы так, будто он, Лев Ширин, что ли, примазывается к молодёжи — «молодится», какая он уже на фиг молодёжь… Он хотел сказать иначе: «темнота — друг молодости в том смысле, что, закрыв глаза и выключив свет, старый человек может эту самую молодость вспомнить…» — но это было уже как-то маразматично сложно… Лев просто промолчал, кивнув.

Сразу уйти ему было неудобно, как будто незнакомец ему чем-то помешал, ну, или не то чтобы неудобно… Но он так или иначе не отказался от протянутой сигаретки, задержался и выслушал историю, даже сразу не заметив, что они уже не одни, в кухню вошли ещё несколько человек, и незнакомец — очень высокий и пластичный парень… в том смысле, что, рассказывая, он делал такие движения руками, как это делают рэперы, но более плавно, и получалось всё вместе довольно складно при всей абсурдности слов, которые он при этом быстро произносил…

Он долго жил за границей — в Афинах, вместе со своей греческой женой, пока в один прекрасный день она не ударила его палкой по голове…