Элизабет Страут - Эми и Исабель

Несколько человек захихикали, но тут же осеклись, ибо мистер Робертсон нахмурился и сказал:

— Ради бога, это не смешно! Нам даны три линии. Три простые линии, — он обвел их мелом еще раз, — но взгляните, сколько в них красоты! — В его голосе послышалось разочарование, и те, кто только что смеялся, заерзали на стульях.

А Эми во все глаза смотрела, как он чертит на доске, и вдруг в ее сознании промелькнула строчка из знакомого стихотворения: «Евклид узрел нагую красоту — лишь он один!» [1] Из стихотворения вышеупомянутой поэтессы Эдны Сент-Винсент Миллей (1892–1950), написанного в 1922 г. Глаза мистера Робертсона, пробежав по лицам учеников, снова на миг задержались на ней, он вскинул подбородок в ее сторону:

— Что? — но спросил он так устало и угрюмо, что Эми затрясла головой и опустила взгляд. — Ну что ж, ладно. Урок окончен.

На перекуре во время ланча у Эми раскалывалась голова. От сигареты ее мутило, и она села, прислонясь к поваленному дереву, наблюдая, как Стейси шарит в карманах в поисках спичек. Прикуривая по второй, Стейси спросила:

— Чего ты?

— Ненавижу школу.

Стейси кивнула:

— Я тоже. Меня все утро рвало, я так хотела остаться дома, но мать меня погнала в школу.

— Тебя рвало?

Стейси кивнула снова.

— Моей матери пофигу. Она прижгла мне руку плойкой.

— Ты шутишь?

Стейси пожала плечами и закатала рукав синей куртки.

— Мать у меня ебнутая на всю голову, — процедила Стейси, зажав сигарету в зубах. Прежде чем опустить рукав, она осторожно потрогала красноватый ожог на запястье.

— Боже мой, Стейси! — Эми бросила окурок в снег и наступила на него.

Стейси выдохнула дым.

— Меня теперь все время тошнит.

Да, уж лучше головная боль, чем такое. Даже если голова болит весь день, как это частенько бывает у Эми, когда приходишь из школы с головной болью, садишься за стол в холодной кухне, делаешь уроки, а голова не проходит. Она взяла за правило сначала делать математику, а потом, когда мама возвращалась с работы и уходила к себе, долго разглядывать свое отражение в зеркале. Эми понятия не имела, как она выглядит. Сидя на туалетном пуфике (вообще-то это был старый бочонок, а Исабель задрапировала его розовым чехлом и положила сверху подушечку), Эми пыталась представить, как она выглядит со стороны.

У нее высокий лоб и широко расставленные глаза, и то и другое, по словам Исабель, является признаком ума, но для Эми это значения не имело. Она хотела быть хорошенькой. А хорошенькой она была бы, по ее разумению, только при невысоком росте и маленькой ножке. Даже если широко поставленные глаза — это хорошо, то все равно в них ничего особенного — ни сияющей синевы, ни таинственной черноты. Какая-то болотная зелень. И кожа бледная, особенно зимой, когда еще темнее становятся синеватые круги под глазами.

Хоть волосы не подвели. Она всю жизнь только и слышала: «И откуда только берутся такие волосы?» Совершенно незнакомые люди в супермаркете говорили об этом ее матери, когда она катила тележку, в которой на откидной полочке сидела маленькая Эми. «Вы только посмотрите на эти волосы!» — говорили они, гладили ее по головке, запускали пальцы в сплетение кудрей, тянули.

Однако Эми понимала, ведь дети кое-что знают («Дети знают все», — поправит ее потом мистер Робертсон): мама недовольна, что незнакомые люди прикасаются к волосам ее дочери. Наверное, тогда Эми впервые почувствовала себя виноватой, ведь ей так нравилось, когда кто-нибудь ее касался, она тянулась к этой ласковой незнакомой ладони, поворачивалась к ней лицом и вслушивалась в чужой, но добрый голос: «Милая девочка, кто подарил тебе такие чудесные волосы?»

Только не Исабель — это было ясно каждому с первого взгляда на темный невзрачный пучок на ее затылке. Значит, волосы Эми — это отцовское наследство. И оттого мать так неодобрительно поджимала губы — Эми осознала это много лет назад. Правда, она думала, что это потому, что отец умер вскоре после ее появления на свет. У него случился сердечный приступ в Калифорнии, прямо во время игры в гольф. «А зачем он поехал в Калифорнию?» — частенько спрашивала Эми, но всегда получала один и тот же ответ: «По делам», и ни слова больше. И все же, кем бы он ни был, она была ему благодарна за такое наследство, причесываясь перед зеркалом этим зимним вечером. Локоны разных оттенков желтого струились по плечам.

И вот однажды, выйдя из столовой чуть раньше (Стейси не пришла в школу), Эми наткнулась на мистера Робертсона, который как раз выходил из учительской.

«Привет», — хотела сказать Эми, но пересохшие губы раскрылись совершенно беззвучно. Эми потупилась и пошла дальше.

— Эми Гудроу, — сказал мистер Робертсон, идя следом за ней по коридору, Эми слышала стук его каблуков за спиной.

Она оглянулась и увидела, что он ее разглядывает. Он медленно покачал головой и сказал:

— Один только Бог, дорогая, способен любить тебя и только тебя, а не твои золотые волосы.

Через полгода Исабель, сидя на краешке кровати, дрожащими руками перелистает ее дневник в бесплодных попытках понять, когда же это началось, но найдет лишь вот эту запись: «Старуха Дейбл свалилась с лестницы и очень удачно разбила себе голову».

Вентиляторы стрекотали в конторских форточках. Было еще рано — самое начало дня. Тихое время, когда женщины еще пахнут душистым мылом, а когда они здороваются друг с другом, дыхание у них все еще свежо от зубной пасты. Сейчас они сидят на своих местах и трудятся куда спокойнее, чем в любое другое время. То звякнет, захлопываясь, металлическая дверца картотеки, то корзина для мусора скрипнет по полу. Эйвери Кларк стоял в дверях своего кабинета, закатав рукава рубашки.

— Исабель, пожалуйста, зайдите ко мне на минуту.

Бедняжка Исабель! Если бы она знала, что будет сегодня писать под диктовку, то надела бы льняное платье. Ну, не чисто льняное, но лен в нем есть, и оно василькового цвета («Веселенький цвет веселее носится», — сказала улыбчивая продавщица). Исабель старалась надевать васильковое платье пореже. Если она будет привлекательной слишком часто, все привыкнут, и будет особенно заметно, когда она плохо выглядит.

Как сегодня, например. У нее опухшие и воспаленные глаза — она плохо спала. (Долго не решалась спросить, стоя в дверях Эминой комнаты, что же Стейси собирается делать с ребенком. Но спросила. А Эми ляпнула, ворочаясь в постели: «Наверное, избавится от него».) Конечно, Исабель совсем не выспалась, а теперь, ища свой блокнот для стенограмм, она к тому же переживала, что Эйвери увидит ее в этой унылой клетчатой юбке — слишком длинной и не дающей никакого представления о ее фигуре.

Блокнот все не находился. Содержимое всех ящиков: пожелтевшие листы бумаги, скоросшиватели и помятые папки лежали на столе, но блокнота не было. Дурацкая ситуация для такого организованного человека, как Исабель.