Элизабет Страут - Эми и Исабель

— Одну минуту, пожалуйста — сказала она, покрываясь испариной, — я, кажется, куда-то задевала…

Но Эйвери только рассеянно кивнул и, уперев руки в боки, окинул взглядом работающих в комнате.

— Ну и дуреха же я! — Исабель прихлопнула ладонью блокнот, который все время преспокойно лежал на столе. — Миссис Дуреха, — пошутила она.

Но Эйвери пропустил шутку мимо ушей и вальяжно отступил на шаг, давая ей пройти.

Исабель всегда чувствовала себя в его кабинете как на витрине: внешние стены были практически полностью стеклянными, хотя в такой прозрачности не было никакой нужды. Стекло якобы помогало Эйвери присматривать за вверенным ему женским коллективом, но на самом деле не в его характере было закручивать гайки и заставлять ходить по струнке. В те редкие моменты, когда ему приходилось вызывать какую-нибудь нерадивую работницу «на ковер» (или вот, был ужасный случай в прошлом году, когда от одной женщины так дурно пахло, что другие не могли находиться с ней рядом и беспрестанно жаловались Эйвери. Он как-то признался Исабель, что никогда не забудет эту неприятность), все обитательницы конторы могли с интересом наблюдать за беседой начальника и подчиненной и тихонько отпускать реплики вроде: «Ну, как там дела в аквариуме?»

Но Исабель была его личным секретарем, и никому не было дела до ее присутствия в кабинете. И никто, пыталась она внушить самой себе, никто не видит ее смущения, кроме самого Эйвери. А Эйвери это безразлично, по всей видимости. Перебрав бумаги на столе, он просто спросил:

— Можем начинать?

— Я готова.

За все эти годы Исабель не одну ночь провела без сна, воображая, как лежит на больничной койке, а над ней склоняется осунувшееся и взволнованное лицо Эйвери. То ее госпитализировали из-за крайнего переутомления, то машина сбивала ее на переходе, то ей отрез а ли руку или ногу. А вчера в нее стреляли, и бандитская пуля чудом не задела сердце, и снова бледное и несчастное лицо Эйвери искажалось болью, когда тревожно сигналил монитор и кривые на экране бежали все быстрее.

Спохватившись, она чуть не сгорела со стыда, что думает об этом прямо сейчас, сидя напротив него с блокнотом на коленях, обтянутых клетчатой юбкой. Озабоченное, рассеянное выражение его лица: под белым светом конторских дневных ламп был отчетливо виден красноватый порез — след неудачного утреннего бритья, выражение это отделяло ее от бескрайних, наполненных всевозможными деталями просторов его жизни (она даже не знала, какое у него любимое блюдо, не знала, стоит ли в его доме фортепиано и какого цвета, вдруг пришло ей в голову, какого цвета было бумажное полотенце, которым он промакивал кровь на подбородке сегодня утром?).

— Начнем, — буднично сказал он, — «Хетвелл-Лентрекс корпорейшн». В трех экземплярах. Уважаемый сэр… Нет, не сэр, уточните сами в документе, кому именно надо адресовать.

— Да, конечно, — ответила она, зачеркнула слово и положила ручку на колени, — это будет совсем не трудно.

Как долго она пыталась представить себе всю ту кучу деталей, из которых состоял этот мужчина. Воображала даже, каким он был в детстве. И сердце ее трепетало, потому что он, скорее всего, был долговяз и неловок. Она представляла его в день свадьбы — в костюме, зажатого и официального, с тщательно приглаженными волосами (он, наверное, втайне боялся, как и все мужчины). Мысленно она открывала его жизнь, как гардеробную: строй его рубашек на вешалках, стопки пижам в ящике комода…

— В контракте ясно указывается, что все риски принимает на себя покупатель (пункт четыре, третья строка). — Тут Эйвери замолчал, изучая бумагу, лежащую на столе.

Исабель сжала губы — они были какими-то припухшими.

— Исабель, перечитайте мне все, пожалуйста.

Она перечитала.

— Подождите, пока я проверю.

Исабель сидела, пока он просматривал разные бумаги. Но ей было ужасно больно, потому что раньше они бы пили вместе кофе в перерыве, она сидела бы здесь и рассказывала ему, как от растаявшего снега потекло под карнизом или как иногда молоко в холодильнике покрывается ледком, а он почти всегда знал, как и что нужно исправить…

— Ну, Исабель, думаю, вы все сделали правильно. Теперь новый абзац. — Он мельком взглянул на нее. — Обращаю ваше внимание на то, что в конце июня месяца текущего года…

Господи боже.

В конце июня, меньше месяца назад, ее жизнь рухнула. Рассыпалась. Словно все эти годы ее руки, ее ноги в безупречных колготках были сделаны из песка. И самое невыносимое, что это падение случилось на глазах у Эйвери Кларка. А когда на следующее утро она пришла в контору, красная, с заплаканными глазами, и спросила: «Пожалуйста, скажите мне, может ли Эми все-таки приступить к работе с понедельника?» — он ответил, не поднимая глаз: «Конечно». Чего еще она ожидала от него?

Но с тех пор они больше не пили вместе кофе. С тех пор они больше никогда не беседовали ни о чем, кроме работы. Крякнул стул — это Эйвери подался вперед.

— …три недели на то, чтобы установить, что товары не были доставлены.

Если бы он хоть что-нибудь ей сказал, хоть бы просто спросил: «Как дела, Исабель?»

— Письменный отказ прилагается. Пометьте, пожалуйста.

Она закрыла блокнот, вспомнив тот день в октябре, когда пожаловалась ему на диаконову жену Барбару Роули. Та заявила, что не подобает украшать алтарь цветами паслена и осенними листьями, как это сделала Исабель, и это очень обидело Исабель. «Но эти листья были прекрасны, — уверял ее Эйвери, — мы с Эммой одновременно сказали об этом друг другу».

Он чуть кивнул, и это все, что ей тогда было нужно. Хотя уж лучше бы не слышать об Эмме — надменной Эмме Кларк, которую она часто видела возле церкви в дорогих тряпках и с вечно кислым выражением лица.

— Отправьте это сегодня же утром, пожалуйста, — сказал Эйвери.

— Да, конечно, — ответила Исабель, вставая.

Он откинулся на спинку кресла и, подперев щеку, стал смотреть сквозь стеклянную стену на то, как женщины снуют туда-сюда, то входя, то выходя из конторы. Исабель выпрямилась и быстро пошла к двери, чтобы не демонстрировать слишком долго свой зад, страшно уродливый в этой бесформенной юбке.

— Исабель, — мягко окликнул он, когда она уже закрывала за собой дверь.

Она так соскучилась по этой интимной интонации, с которой он произнес ее имя.

— Да? — ответила она нежно, в тон ему.

Но он заглянул в верхний ящик стола, слегка наклонив седую лысеющую голову.

— Я сказал — в трех экземплярах? — Он задвинул ящик. — Сделайте лучше четыре.

Толстуха Бев прицельно отправила банку из-под сока в металлическую мусорную корзину, и посреди дремотной конторской тишины раздалось тусклое дребезжание. Бев обтерла губы тыльной стороной руки и мельком взглянула на сидящую напротив Эми. Бедная девчушка. Толстуха сама троих девок вырастила, и эта уж точно какая-то не такая. Слишком уж покорное у нее выражение лица. Конечно, недолго и приуныть в этой духоте, в окружении теток далеко не первой молодости. (Она принялась обмахиваться журналом, который Роззи Тангвей шлепнула утром на стол со словами: «Вот, Бев, почитай, до чего доводят всякие излишества», — эта зануда Роззи, вечно грызущая морковку за обедом.) Обмахиваясь, Бев пристальнее вгляделась в лицо Эми: да уж, тут есть что-то, кроме скучной работы и жары.