Элизабет Страут - Эми и Исабель

Сердце у Эми забилось быстрее, над губой выступили капельки пота.

— После удаления матки становишься холодной, — сказала Арлин Такер, многозначительно покачав головой.

— А я не стала.

— Так тебе же оставили придатки, — снова кивнула Арлин, уж она-то знала, что говорит. — А Дот выскоблили подчистую.

— А моя мама страшно мучается от приливов, — сказал кто-то, и сердцебиение Эми, к счастью, стало утихать, жар отхлынул от лица — озабоченный Уолли был забыт, все стали обсуждать климактерические приливы и затяжные истерики.

Исабель завернула недоеденный сэндвич и убрала в пакет.

— И правда, так тепло, что есть не хочется, — пробормотала она, обращаясь к Толстухе Бев. Эми еще не слышала, чтобы мать упоминала о жаре.

— Господи, хорошо бы! — хохотнула Бев, и ее могучая грудь всколыхнулась. — Но никакая жара не может умерить мой аппетит.

Улыбнувшись, Исабель достала из сумочки помаду. Эми зевнула, внезапно ощутив усталость, настолько сильную, что захотелось положить голову на стол и заснуть.

— Детка, ты меня удивляешь. — Толстуха Бев только что прикурила и разглядывала Эми сквозь облако дыма. Она сняла с губы табачную крошку и внимательно осмотрела, прежде чем сбросить на пол. — С чего это ты вдруг решила так коротко подстричься?

Черная тетива вибрировала, приглушенно жужжа. Эми невольно взглянула на мать. Исабель подкрашивала губы, глядясь в маленькое зеркальце. Рука с губной помадой замерла.

— Нет, стрижка очень миленькая, очень. Я просто удивилась — ведь у тебя была такая роскошная копна волос.

Эми отвернулась к окну, пощипывая мочку уха. Женщины поднимались со своих мест, выбрасывали в мусор пустые пакеты из-под завтраков, стряхивали крошки с одежды, позевывали, прикрывая рты ладонями.

— Наверно, так тебе прохладнее, — предположила Толстуха Бев.

— Да, намного. — Эми взглянула на нее и вышла.

Толстуха шумно вздохнула:

— Ладно, Исабель, пошли, пора нам снова в соляные копи.

Исабель легонько сжала накрашенные губы и защелкнула косметичку.

— Пошли, — сказала она, не глядя на Эми, — да уж, покой нам только снится.

Но у Исабель была собственная история. Много лет назад, когда она появилась в городке, сняла у старого Крейна дом на Двадцать втором шоссе и завезла туда нехитрые пожитки и малолетнюю дочь (дитя с кудрявой светлой головкой и серьезными глазами), то навела шороху как среди прихожан местной конгрегационной церкви, так и среди работниц фабричной конторы, куда она пошла работать.

Молодая Исабель Гудроу общительностью не отличалась. Все, что удалось из нее выудить: и муж, и родители ее умерли, а она переехала вниз по течению реки в поисках лучшей жизни и пристойного заработка. Больше ничего. Хотя кое-кто и заметил, что сначала у нее на пальце было обручальное кольцо, но вскоре исчезло.

Похоже, Исабель не стремилась обзаводиться друзьями. Врагов она тоже не нажила, хотя и получила серию повышений благодаря усердной работе. Конечно, всегда в конторе найдется кому побурчать, как, например, в последний раз, когда Исабель стала личным секретарем Эйвери Кларка, но никто не желал ей зла. Звучавшие то и дело за ее спиной шуточки да намеки, что, мол, ей пришлось хорошенько покувыркаться за повышение, с годами сошли на нет. На этой должности она была уже старожилом. И напрасно Эми боялась, что ее мать считается снобкой. Конечно, женщины не могут не сплетничать друг о друге, но Эми была слишком юной, чтобы понять, насколько тесны узы между обитательницами конторы и что ее мать тоже входит в этот почти родственный круг.

Но все же никто не мог утверждать, что знает Исабель. И уж никому в голову не приходило, что за адовы муки переживает бедная женщина в эти дни. Если кто и заметил, что она стала еще тоньше, чуточку бледнее, ну так жара же стояла ужасная. Даже теперь, к вечеру, зной поднимался над асфальтом, пока Эми и Исабель шли к парковке.

— Хорошего вечера вам обеим, — окликнула их Толстуха Бев, втискиваясь в свою машину.

Герани над раковиной пламенели алыми соцветиями размером с мячик для софтбола, но еще два листа пожелтели. Исабель, заметив это, бросила ключи и немедленно оборвала увядшие листочки. Если бы она знала, что лето будет таким жарким, то вообще не стала бы покупать герани. Не стала бы украшать окна снаружи горшками с фиолетовыми петуньями. И не сажала бы помидоры, бальзамины и бархатцы позади дома. Их постепенное увядание теперь навевало мысли о смерти. Погрузив пальцы в землю, она нашла ее даже чересчур влажной, ведь герани любят яркое солнце, а не такую липкую жару. Она бросила листочки в мусорку под раковиной и отступила на шаг, дав Эми пройти в кухню. Теперь Эми готовила им ужин по вечерам. В прежние времена (как теперь мысленно называла Исабель их жизнь до этого лета) они делали это по очереди, но теперь ужин стал обязанностью Эми. По обоюдному и молчаливому согласию. Не бог весть какой труд для Эми: открыть банку свеклы и поджарить гамбургеры. Она не спеша полезла в буфет, а потом принялась лениво разминать фарш.

— Руки помой, — сказала Исабель, направляясь к лестнице, но вдруг телефон, притаившийся в закутке, громко зазвонил, и обе разом встрепенулись: бывало, что за весь день телефон не издавал ни звука.

— Алло, — сказала Эми в трубку.

А нога Исабель так и приклеилась к нижней ступеньке.

— А, привет! — Эми прикрыла трубку ладонью и, не поворачиваясь, бросила матери: — Это меня.

Исабель побрела наверх. Она слышала, как Эми сказала кому-то на том конце провода:

— Ага!

А потом добавила, чуть тише:

— Как там твоя собака?

Исабель медленно вошла в спальню. У кого из Эминых подруг есть собака? В комнате, примостившейся под самой крышей, было душно, но Исабель нарочито громко захлопнула дверь, чтобы дочь услышала. Вот, мол, я не вмешиваюсь в твои личные дела. И конечно, Эми услышала, стоя внизу и наматывая телефонный провод на руку. Но она знала: мать только притворяется хорошей, чтобы выиграть пару-тройку очков.

— Я не могу, — сказала Эми в трубку, катая в пальцах остатки фарша, — нет, я ей не говорила еще.

А Исабель приросла к двери, даже не задумываясь, что просто подслушивает. От возбуждения она забыла, что надо умыться и переодеться, — ведь дочь все еще разговаривала с кем-то по телефону. Но похоже, разговор был коротким, и Эми скоро повесила трубку. Потом загремели кастрюльки и сковородки, и Исабель пошла в душ. После она прочтет молитву, и можно будет спуститься к ужину.

Но, положа руку на сердце, молитва давалась Исабель с трудом. Надо же, в ее годы Христос уже героически взошел на крест и терпеливо выносил на нем страдания, и уксусная губка касалась его губ. А перед тем он собрал все свое мужество в саду среди олив. А она? У нее в Ширли-Фоллс не было ни олив, ни сада, ни мужества (хотя дочь и предала ее, как Иуда). Так думала она, припудривая груди детской присыпкой. А может, и веры у нее не осталось. Теперь у Исабель появились серьезные сомнения, что Господу вообще есть дело до ее страданий. Он был воображаемым Богом, что бы там ни говорили.