Элизабет Страут - Эми и Исабель

— Мамочка, — просила она, видя, что Исабель уже поела, — подожди меня!

И мама всегда ждала. Много-много вечеров подряд. Конечно, она уставала, и ей очень хотелось лечь и расслабиться с каким-нибудь журналом в руках. Да и вообще, надо было бы встать из-за стола и хотя бы помыть посуду. Но Исабель никогда не торопила дитя, чтобы не повредить этому маленькому организму, этому крошечному пищеварительному тракту. Она ждала.

В те дни Эми приходилось оставаться у Эстер Хетч, пока Исабель работала. Ужасный дом на отшибе кишел детьми и кошками, там всегда воняло кошачьей мочой. Но ничего другого Исабель не могла себе позволить. Что ей оставалось? Ужасно было бросать Эми там, ужасно было то, что Эми никогда не говорила «до свидания», а шла прямиком к окошку и, вскарабкавшись на стул, смотрела маме вслед. Иногда Исабель не в силах была обернуться, просто уезжала, не взглянув на это злополучное окно. Какой-то комок застревал в горле при виде неулыбчивого и бледного дочкиного личика. Эстер Хетч говорила, что Эми никогда не плакала.

Она вообще поначалу ничего не делала. Сидела неподвижно на стульчике, и все. Эстер Хетч сетовала, что это ее нервирует, и сказала даже, что если Эми не станет бегать и играть, как другие дети, то она не сможет оставлять ее у себя. Исабель испугалась не на шутку. Она купила Эми дешевую куклу — пластмассовое создание с жесткой платиновой шевелюрой. Голова у куклы немедленно оторвалась, но Эми, казалось, полюбила ее. Да-да, она полюбила куклину голову, всюду таскала ее с собой и красила в красный цвет ее пластмассовые губы. Видимо, одинокие сидения на стульчике прекратились, во всяком случае Эстер Хетч больше о них не заикалась.

Вот потому-то и сидела Исабель со своей доченькой в кухне каждый вечер.

— Спей мне «Паутёк-паутёк»! — просила Эми нежно, теребя пальчиками слюнявчик.

Но, как это ни ужасно, Исабель отказывалась петь, она слишком уставала. А милашка Эми была так счастлива, что ее мамочка с нею рядом — ст о ит только руку протянуть, — что ее ножки сами собой начинали дрыгаться от восторга и смеющийся ротик приоткрывал розовые влажные десенки и зубки, похожие на белые камушки.

Занавеска снова дрогнула. Это был добрый знак, если бы Исабель была способна заметить это. Заметить, что воздух подвижен настолько, чтобы занавеска колыхнулась, что окрепший ветерок надул занавеску, как платье на животе у беременной, а потом она плавно опала, коснувшись складками стекла. Но Исабель не заметила ветерка, заметила лишь, что занавески пора бы постирать.

Оглядев кухню, она осталась довольна, что, по крайней мере, краны сияют, а на столешницах не видно беловатых разводов с крупицами чистящего порошка (бывало и такое). Она взглянула на фарфоровый сливочник — тонкий и хрупкий, похожий на мерцающую ракушку. Это Эми однажды достала его из буфета и предложила Исабель добавлять из него сливки в чай вечерами.

— Ведь это кувшинчик твоей мамы, — сказала она, — и ты так любишь его.

Исабель пришлось согласиться тогда. Но теперь она с ужасом подумала, какие опасности поджидают хрупкую вещицу на кухне: один неосторожный жест или взмах рукава, и от нежной ракушки останется лишь кучка осколков на полу.

Исабель встала и убрала в холодильник недоеденный гамбургер, завернув его в бумагу. Она мыла тарелки, наблюдая, как кружится в белой раковине красноватый от свеклы водоворот. И только когда вся посуда была вымыта и поставлена на полки, пришла очередь фарфорового сливочника. Исабель осторожно вымыла и аккуратно вытерла его, а потом спрятала на полку в буфет — подальше с глаз.

Послышались шаги Эми, она вышла из своей комнаты и остановилась наверху лестницы. Она свесилась с перил и сказала:

— Мама, а Стейси беременна. Вот что я хотела тебе сказать.

Река делила город надвое. Главная улица в его восточной части — приветная и широкая — плавно огибала здания почты и муниципалитета и устремлялась туда, где река была всего четверть мили шириной. Здесь улица превращалась в мост со специальными пешеходными дорожками по обе стороны. Пересекая реку по мосту с востока на запад, можно было полюбоваться тыльной стеной фабрики и ее мрачным подбрюшьем, сложенным из облепленных пеной гранитных глыб. Сразу за мостом у самого берега был разбит небольшой парк. Именно сюда стекал стремительный зимний закат, окрашивая горизонт розоватым золотом, еще резче очерчивая суровую наготу облетевших вязов у кромки набережной. Никто не гулял подолгу в этом ничем не примечательном сквере с полуразрушенной детской площадкой и щербатыми скамейками. Разве что подростки зябко жались друг к дружке на жердочках сидений, пряча в кулаке сигарету. Иногда они собирались группами и пускали по кругу косячок, опасливо озираясь в сторону Фабричного шоссе.

Ведь сразу за мостом Главная улица становилась Фабричным шоссе. Оно и в самом деле вело к фабрике, проходя сквозь строй магазинов торгового квартала. Тут был древний универсам «A&D» с опилками на полу, мебельный магазин с полинялыми козетками в витринах, несколько магазинов одежды, парочка кафе и аптека с пыльными пластмассовыми фиалками, уже многие годы кокетливо выглядывающими из эмалированного носика больничной утки.

А фабрика была совсем рядом. И хоть река находилась в самой ужасной своей поре, разлагаясь в желтой пене, само здание фабрики, возведенное в прошлом веке из красного кирпича, было исполнено того самодовольного изящества, которое оно усвоило столетие назад, будучи центром города. Для рабочих, два поколения назад приехавших с семьями из Канады, фабрика и была центром, центром всей городской жизни, и дома их здесь же, неподалеку, разбегались по узким улочкам, вперемежку с бакалейными лавками, мигающими голубыми огоньками пивной рекламы.

Эта часть города называлась Бейзин, хотя вряд ли кто мог припомнить, почему именно. Многие здешние дома были трехэтажными — по квартире на этаж, — большими и ветхими, зачастую с покосившимся парадным крыльцом. Но здесь встречались и домики на одну семью — крохотные, крытые черепицей. Вечно не запертые двери гаражей являли всеобщему обозрению пирамиды старых шин, велосипеды, рыболовную снасть. Домики были бирюзовыми, лиловыми, а некоторые даже розовыми. В каждом дворе — непременная статуя Девы Марии или купель, полная петуний и мусора, которая зимой превращалась в причудливый сугроб. В Рождество кое-кто выставлял в снег пластмассовых оленей и ангелочков, украшенных мигающими елочными гирляндами. Промерзший на заднем дворе цепной пес мог ночь напролет пролаять на такого оленя; по ту сторону реки уже давно позвонили бы хозяину, но здесь это никому не приходило в голову. Здешние обитатели, видимо, не настолько ценили спокойный ночной сон.