Элизабет Страут - Эми и Исабель

К своему ужасу, она увидела, как две капли слюны вылетели из ее рта и приземлились на рукаве его хлопковой рубашки.

Он взглянул на руку, давая понять, что считает себя оплеванным (несправедливо, полагала Исабель, и ее голова взрывалась каждый раз, когда она думала об этом). Он взялся за дверную ручку.

— Миссис Гудроу, — сказал он и наклонил голову, — миссис Гудроу или мисс Гудроу, боюсь, я не знаю, как верно.

Ее лицо покрылось пятнами.

— Миссис Гудроу, — прошипела она, потому что потеряла голос от возмущения.

— Хорошо, миссис Гудроу. Боюсь, у вас смутное понимание того, что произошло. Эми — несовершеннолетняя, и потому я уважаю вашу позицию, но боюсь, что вы чуточку наивны в рассуждении качеств вашей страстной и необычайно привлекательной дочери.

— Что-что вы сейчас сказали? — Сердце Исабель билось невыносимо.

Он сделал паузу, оглядывая комнату.

— Миссис Гудроу, Эми уже нечему учить, скажем так.

— О, — выдохнула Исабель, — о, вы ужасный человек. Вы ужасный человек. Я донесу на вас в полицию, вы омерзительны. Вы хоть сами понимаете? — Она наклонилась, по-прежнему неотрывно глядя на него, задавая этот вопрос скрипучим голосом, глаза ее наполнились слезами. — Отвратительный. Я сообщу про вас начальнику полиции, директору, в полицию…

Он с удовольствием выдержал ее взгляд, и она не увидела в карих глазах, ставших еще более непроницаемыми за стеклами очков, и слабого намека, что угрозы его испугали. Напротив, она отвела глаза, она никогда, даже ребенком, не могла выиграть соревнование в гляделки, держалась не более двух секунд, и тогда, отводя взгляд, она увидела книги на полке под умирающим растением. «Труды Платона» — это она читала, и рядом белую книгу с кофейным пятном на обложке — «Бытие и Ничто». И, прежде чем отвернуться, она увидела Йейтса — «Собрание сочинений».

Томас Робертсон наблюдал за ней, и, поймав его взгляд, она прочла в нем, что проиграла полностью, ибо через мгновение он сказал:

— Я думаю, было бы лучше, если бы вы не сообщали никому ничего. Я уеду завтра же.

В дверях она обернулась и сказала:

— Я считаю, что вы — негодяй.

Он кивнул слегка:

— Я понимаю.

Он закрыл медленно дверь, замок щелкнул.

По дороге домой Исабель думала, что не должна была садиться за руль. Слова, которые пришли ей в голову, как будто были отпечатаны мелким шрифтом на коробочке с таблетками от аллергии: «Влияет на способность управлять автомобилем» — она не могла оценить расстояния, крутизну поворотов, не замечала знаков остановки. Она потеряла контроль над автомобилем, хотя отлично владела им, когда ехала к врагу. Она едва понимала, что едет в машине. Перед ней стоял только образ Томаса Робертсона, медленно опускающиеся веки, язвительное эхо его слов: «Я понимаю».

Она ненавидела его за то, что он был умен. Он был умнее ее, и за это она ненавидела его. Он был своего рода насмешник-хиппи, да, он, скорее всего, и был хиппи, жил в коммуне в какой-то момент жизни, куря марихуану, и кто попало ночевал в его постели.

(И хуже всего было то, что он сказал об Эми и что он под этим подразумевал.)

А ведь они обсуждали ее — ее саму. Она сообразила по дороге домой, что именно они обсуждали на этой ужасной встрече. Потому что это подразумевалось, когда он медленно опускал глаза («Миссис Гудроу или…»), — он что-то знал о ней. Но что он мог знать? То, что она была строга? Что у нее мало друзей? То, что она работает на фабрике? Что она назвала Йейтса Йитсом? (Да, он, вероятно, знал, и лицо ее пылало от этой мысли.)

Въезжая во двор, Исабель испытывала гнев и боль настолько глубокие, что трудно было поверить, что человек может чувствовать такое и не умереть. Поднимаясь на крыльцо, она спрашивала себя совершенно серьезно: а если на самом деле она умрет, прямо здесь, прямо сейчас, открыв дверь на кухню?.. Возможно, смерть так и выглядит: последние мгновения, когда тебя подхватывают мощные волны, так что в самом конце уже все равно, нет никаких оснований, чтобы остаться, все кончено.

Однако она не умерла. Бросив ключи на кухонный стол, она почувствовала, что повседневность возвращается. Надо было с этим жить. Но она чувствовала, что не может жить с этим, и ее колотило от злости, и ноги дрожали, когда она поднималась по лестнице.

Позднее Исабель догадалась, что стоило ей уехать, как Эми тут же позвонила мистеру Робертсону. Глядя в окно кухни, она хотела убедиться, что мать не вернется. Машины не было видно, и Эми, едва мистер Робертсон взял трубку, со слезами рассказала ему обо всем случившемся.

— Я ее ненавижу, как я ее ненавижу!

Она сжала мокрый нос пальцами.

На другом конце провода повисла долгая пауза, и Эми, сморкаясь, спросила:

— Вы еще тут?

— Я все еще тут, — ответил мистер Робертсон, но, к удивлению Эми, он не сказал ничего больше.

— Но что мы будем делать? — спросила Эми. — Я имею в виду, что мы ей скажем?

Она повернула трубку, чтобы он не услышал, как она всхлипывает, слезы катились по лицу.

— Больше ничего ей не говори, — посоветовал мистер Робертсон, — оставь разговоры мне. Я все улажу. Когда она придет домой, не говори ей ничего.

У него был какой-то странно глухой голос, он говорил будто сквозь сон. Даже когда он пообещал:

— Все устроится, Эми. Все устроится в конце концов.

Эми положила трубку, и ею овладел новый страх: в голове промелькнул образ бескрайнего черного моря, и они с мистером Робертсоном, качающиеся в черных волнах черной ночью, далеко-далеко друг от друга.

Да нет же! Он сказал, что все уладится, а это значит, он ее любит. И он защитит ее. Он ведь только сегодня сказал: «Ты знаешь, что всегда будешь любима?» Он любит ее. Он сам ей об этом сказал. Она должна была рассказать это маме, и та бы ее поняла.

Эми пошла наверх. Может быть, мистер Робертсон скажет маме: «Я люблю вашу дочь, и мы хотим быть вместе». Скажет ли он это Исабель? И этими ли словами? В любом случае, он взрослый и знает, что делать, рассуждала Эми, оступившись на последней ступеньке, — ей показалось, была еще одна, и она поставила ногу слишком быстро. Пришлось опереться на стенку, и так, держась за стенку, она зашла в спальню.

Эми ждала возвращения матери. Она села на пуфик перед трюмо и вскоре принялась расчесывать волосы, ей пришло в голову, что мистер Робертсон может вернуться вместе с матерью. Вечерние лучи июньского солнца, как всегда, на несколько минут заглянули в ее комнату, и сейчас дымка бледного света окутала ее волосы, вплетая в них золотую сказочную нитку (так думала она, глядя на себя в зеркало). Но ей нездоровилось. Как будто ее только что стошнило, но не до конца.

И все казалось неестественным: белая расческа в руке, школьная тетрадь на кровати — эти знакомые вещи словно бы пришли из жизни, которую Эми теперь едва помнила. Теперь, когда мать узнала, что есть мужчина, который ее любит, все изменилось.