Элизабет Страут - Эми и Исабель

— Я не знаю.

— Прекрати, Эми.

Эми быстро взглянула на мать. Исабель увидела в ее глазах колебание и страх, именно страх подсказал Исабель, что дело зашло довольно далеко. Какое-то неуловимое чувство понимания проросло в ее душе, как отблеск высокомерия, промелькнувшего на лице Эми секундой ранее, когда Исабель назвала ее невинной. Исабель повторила:

— Когда это началось?

Ее правая нога дернулась непроизвольно, и она прижалась к стене, упираясь ногами в пол.

Эми впилась глазами в покрывало. Она прикрыла ладонью рот — этот застенчивый жест появился у нее еще в младенчестве («Убери руку ото рта», — приказывала Исабель неумолимо) — и сказала:

— Мы подружились этой зимой.

— Еще зимой?

— Нет, я имею в виду…

— Что ты имеешь в виду?

Казалось, что дочка не в состоянии выговорить слово, рот под ладонями открылся и закрылся.

И так продолжалось долго. Исабель допытывалась, Эми постепенно впадала в истерику. Вдруг Исабель бросилась к Эми, села рядом, взяла ее руки в свои и сказала:

— Эми, милая, этот человек опасен, боже, подумать только…

Но Эми уже трясла головой, выдергивая руки.

— Ничего подобного, мама, это не то, что ты думаешь.

Ее губы снова обрели цвет.

— Тогда что, Эми?

То, что дочка выдернула руки, которые несколько секунд назад Исабель с любовью взяла в свои, символизировало не просто отказ, а глубочайшее отторжение. Исабель встала и снова заметалась по комнате, а потом упала в конце концов в зеленое, обитое бархатом кресло, в котором долгие зимы, сколько себя помнила, она сидела в воскресные полдни, наблюдая за синицами у кормушки.

— Он нехороший человек, Эми. Ему нет до тебя дела, лишь бы получить то, что ему нужно.

Эми оторвала взгляд от покрывала и взглянула на мать тревожно.

— Ему нужна я! — выпалила Эми упрямо, со слезами в голосе. — Я ему нравлюсь, очень нравлюсь!

Исабель закрыла глаза и пробормотала:

— О боже, меня сейчас вырвет.

Ее и вправду подташнивало, живот стал горячим, во рту ощущался налет, будто она с неделю не чистила зубы. Когда она открыла глаза, Эми опять смотрела на вязаное покрывало, но теперь ее лицо скуксилось, она почти плакала, из носа потекло.

— Ты не знаешь, что такое жизнь, — мягко сказала Исабель, наклонившись в кресле, обитом зеленым бархатом, сама уже готовая расплакаться.

— Нет! — вдруг громко сказала Эми, глядя в глаза матери. — Это ты не знаешь, что такое жизнь! Это ты никуда не ходишь, ни с кем не общаешься, ничего не читаешь… — Казалось, она проснулась в одночасье. Рассекая воздух рукой, она продолжала: — Ничего, кроме своего идиотского дайджеста.

Они смотрели друг на друга, пока Эми не опустила глаза.

— Ты даже в кино не ходишь, — добавила она, по лицу ее катились злые слезы, — откуда тебе знать, что такое жизнь?

Сказанное изменило все. Для Исабель. Вспоминая разговор неделей позже, в нежном мраке ночи, она пережила то же самое ощущение невыносимой серебряной боли, разрывающей грудь, как тогда, когда эти слова были произнесены. Сердце, лихорадочно колотившееся, казалось, остановилось, засомневавшись: а стоит ли? Потому что оскорбление было ужасающим. Когда ты неправильно произносишь имя поэта, это, может, и небольшой грех, но какая разница? Правда в том, что Эми выбрала точные слова, чтобы оскорбить ее, ударила сильнее, чем это было необходимо, даже, возможно, не намереваясь или не рассчитав силу удара.

Ошеломленная Исабель замерла в зеленом бархате кресла (пройдет год, пока она решится сесть в него опять), не в состоянии сказать ни слова какое-то время, как будто ее телу необходимо было оставаться неподвижным, чтобы впитать услышанное, и наконец тихо выговорила:

— Ты даже не представляешь, каково растить ребенка в одиночку.

Она не сказала того, что так сильно просилось наружу, хотя она почти физически ощущала слова, рвущиеся из горла, она сдержала мучительный вскрик: «Ты вообще не должна была родиться!»

Каждый раз, возвращаясь к этой кошмарной сцене, как сейчас, сидя во мраке комнаты, она мысленно хвалила себя за то, что недоговорила, потому что на самом деле это был добрый поступок — не произнести столь ужасные слова.

Но ей было больно. Ей было больно помнить, и хотя она забыла многое из того, что случилось в этой комнате тем вечером, она помнила в достаточной мере тошноту и растущее понимание, что она прожила жизнь с дочерью, которую почти не знала. Она помнила, как они сидели в молчании и как она, Исабель, встала и открыла окно, воздух с улицы показался ей застоявшимся и теплым, как и в комнате, и она высунулась в окно.

— Кто он, этот ужасный Робертсон?

— Он не ужасный.

Эти слова привели Исабель в ярость.

— То, что он сделал, — ядовито сообщила она дочери, — для начала противозаконно.

Эми закатила глаза, намекая, что мать ее дура и ханжа.

— Нечего закатывать глаза, барышня, — сказала Исабель, ее трясло. — Ты можешь утверждать, что твоя мать — безграмотная дебилка и ничего не понимает в жизни, но, скажу я тебе, это ты ничего не знаешь.

Было довольно глупо и бесчувственно обсуждать, кто из них глупее, крича друг на друга.

Эми залилась слезами.

— Мам, — взмолилась она, — да я просто хочу сказать, что ты не знаешь мистера Робертсона. Он действительно хороший человек и никогда не хотел…

— Не хотел — чего?

Эми стала грызть ноготь.

— Не хотел — чего, отвечай!

Эми, заломив руки, горестно уставилась в потолок.

— Это я первая его поцеловала, — сказала она, побледнев снова. — Он не хотел. Он сказал, чтобы это больше не повторялось, но я опять его поцеловала.

— Когда? — Сердце Исабель выскакивало из груди.

— Что?

— Когда, когда это случилось?

Эми неуверенно пожала плечами:

— Я не знаю.

— Нет, знаешь.

— Я не помню.

Это было впитывание — попытка понимания, по мере того как она вглядывалась в побелевшее лицо своего ребенка, в пустые глаза, — понимание, что дочь живет собственной жизнью, понимание, что дочь разительно не похожа на то, что думала о ней Исабель, и понимание того, что дочь презирает ее. («Ты ничего не читаешь, кроме своего идиотского дайджеста».)

То, что произошло дальше, Исабель проговорит только один раз, годами позднее, когда ее жизнь изменится совершенно. А вот Эми, когда повзрослеет, будет часто рассказывать об этом, пока не сообразит, что таких историй миллионы и они мало кому интересны.

Но для них самих эта история значила много. И с течением времени они забудут или по-разному запомнят многие детали, но определенные моменты они сохранят навсегда. Например, то, как Исабель начала разбрасывать диванные подушки по всей комнате, крича, что эта тварь, мистер Робертсон, — всего лишь сутенер, подлец. Одна подушка задела светильник, разбив лампочку на мелкие осколки, и Эми начала кричать: «Мама!» — ребенок перепугался.