Элизабет Страут - Эми и Исабель

Назавтра все в конторе страдали от похмелья, даже тех женщин, которые, как Роззи Тангвей, в рот не брали ничего, кроме пепси, парилка и бесконечный зной измучили до тошноты.

Исабель была ошарашена, оглушена. Долгие бесцветные дни катились мимо, а оглушенность не проходила. Гнилые испарения, наполнявшие воздух, казалось, просочились к ней в голову, и ее словно подвесили над землей в нереальности, в безверии. И если порой в столовой кто-то из женщин, старательно пережевывающих сэндвичи, вдруг замечал, как бледное лицо Исабель внезапно искажалось болезненной судорогой («Что с тобой?» — не раз порывалась спросить Арлин Такер, но сдерживалась, и никто так и не задал этот вопрос), то это лишь потому, что на самом деле очередная деталь, очередная маленькая ложь, которую услышала она той весной от своей двуличной дочери, вдруг вставала на место.

Это было похоже на собирание пазлов. Мама Исабель обожала складывать пазлы, и сколько Исабель себя помнила, в углу гостиной всегда стоял карточный столик с россыпью мелких красочных кусочков. Мать работала сосредоточенно, без спешки, иногда незаконченный остов картинки месяцами ждал своего часа, и Исабель, не разделявшая горячего увлечения матери, все-таки частенько от нечего делать перебирала разнообразные детальки: синий кусочек неба, кончик собачьего уха, лепесток маргаритки (мать предпочитала пасторальные сценки) — и порой находила для них нужное место.

Даже теперь, когда сердце ее было разбито, Исабель испытала неожиданное удовольствие, ее всегда занимало, как то, что кажется одним, на поверку оказывается совсем другим. Например, кончик собачьего уха долго притворяется кусочком древесной коры. Но как только находится его истинное место, совсем в другой части картины, слева от собачьей морды, сразу все проясняется. Сразу становится понятно, что эта деталь не имеет никакого отношения к стволу дерева, на самом деле она даже другого цвета.

Но тем летом пазлы собственных воспоминаний Исабель складывала без всякого удовольствия. Ей не хватало воздуха, чтобы вдохнуть. Эти ужины вдвоем на кухне, когда дни становились длиннее…

— Ну что, как дела у тебя? — спрашивала она, улыбаясь дочери, расправляющей салфетку на коленях.

— В общем, ничего такого. Кое-кто из нашего класса остается после уроков на дополнительные занятия по математике, — отвечала Эми и добавляла, пожав плечами: — Он учит нас всяким новым штукам.

Хорошенькое личико, сияющие глаза.

«О господи!» Исабель хотелось разрыдаться.

И в самом деле, это было невыносимо. Ужасная правда не только осквернила самые приятные воспоминания о той весне, показав их истинное значение, она настигала Исабель повсюду, от нее не было спасения. Например, во время стирки, когда в руках Исабель вдруг оказывалась какая-то деталь дочкиного белья. Не этот ли лифчик лапал тот отвратительный человек? Или, может, он трогал вот эти розовые трусики? Не к этой ли блузке он прижимал лицо, обнимая ее девочку, не эти ли пуговки он расстегивал? Если бы она знала, к чему именно прикасалось чудовище в мужском обличье, то немедленно выкинула бы это. Но узнать было невозможно, поэтому и одежда, и нижнее белье оставались в ее доме, как зараза, оскверняя бельевую корзину, ящики в шкафу; весь ее дом был захвачен врагом. И не только дом, вот в чем беда. На работе было то же самое. Они с дочерью работали в одной комнате, и мало того, что ежеминутно Исабель чувствовала присутствие Эми за столом Дотти Браун, так еще и Эйвери Кларк — та приятная часть жизни Исабель, которую она считала только своей, личной, теперь была уничтожена, потому что Эйвери стыдился смотреть ей в глаза.

По крайней мере, она знала, что он человек тактичный. И была страшно ему благодарна за то, что никто из этих женщин, с которыми она вместе работала, ходила на обед, ничего не знает о случившемся в ее жизни. Она сидела, деликатно откусывая персик. Но когда Толстуха Бев, скосив глаза в каталог «Эйвон», сказала: «Две помады и крем, дайте кто-нибудь ручку, у меня всегда было плохо с математикой», завтрак Исабель закончился. Она больше не могла есть. «Плохо с математикой» — и все покатилось. Слово «математика» ударило под дых, Исабель сразу вспомнила тот зимний вечер, когда она вернулась в пустой дом и чуть не сошла с ума, решив, что дочку похитили, как Деби Кей Дорн. А теперь ясно как божий день, что дочь ей врала! (Разве не сказала Эми тогда: «Некоторые из нас остаются после уроков, потому что у нас хорошо идет математика»? Да и сама Исабель разве не брякнула как-то раз: «У моего отца были способности к математике, ты, наверное, в него»?) При мысли о том, что Эми лгала ей не раз и не два, а много-много раз, у Исабель подкашивались ноги. Это оглушило Исабель. Она положила персик в кулек и выкинула кулек в мусорку.

— Эй! — Ленора Сниббенс окликнула Арлин, когда, поглядев на часы, женщины принялись лихорадочно собираться. — Как там твой двоюродный племянник? Тот, который торговал марихуаной. Все еще ходит к священнику?

— Да, насколько я знаю, — ответила Арлин.

Исабель мысленно попросила прощения, проводив Арлин извиняющейся улыбкой. Она слишком хорошо помнила тот день, когда Арлин рассказала о сыне своей кузины. И Исабель тогда сказала, что такие вещи не случаются внезапно, как гром среди ясного неба. Она вспомнила уверенность, с которой она это произнесла, и память всплеснула где-то в животе темной маслянистой волной.

Она сидела у себя за столом и поправляла прическу, засовывая выскочившие волоски обратно в пучок. Это была правда. Если бы Арлин, жуя морковку, вдруг сказала: «А знаете, у моей кузины из Ороно дочка-подросток несколько месяцев подряд тискалась со своим учителем», то Исабель обязательно бы подумала: «А где же была мать этой девочки? Как она могла не знать?» И так, наверное, подумали бы все. Каждая могла со знанием дела покачать головой, прихлебывая содовую: «Конечно, такое не случается на пустом месте. Если бы мать хотела, она бы заметила…»

Теперь же Исабель хотелось убежать обратно в столовую и зарыдать. Ты и вправду можешь не знать ничего!

Но кто бы ей поверил теперь? Она начинала себя жалеть, порой до полного изнеможения. Чудовищный удар: какое значение теперь имело то, что все пазлы встали на свои места? Ведь так хорошо подогнанная картина ее жизни разлетелась на кусочки, и эту жизнь, словно пазлы, смахнули на пол. Как жаль, что она не может отключить ту часть сознания, где спрятаны пазлы, касающиеся Эми. Как бы хотелось ей отключить некоторые воспоминания. Иногда, сидя за печатной машинкой, она закрывала глаза и молилась.

Она на самом деле чувствовала (хоть это было странно и нелепо, и она не смогла бы никому объяснить это ощущение, даже если бы позволила себе попытаться), что умерла. Конечно, тело продолжало свое никчемное существование, она ела, пусть понемногу, она спала, и временами на удивление крепко, она ежедневно просыпалась и шла на фабрику. Ее так называемая «жизнь» продолжалась. Но она растеряла всякую связь с чем бы то ни было, кроме тошнотворного чувства страха и горя. И все яснее осознавала, что в подоплеке этого «инцидента» лежала та фальшь, которая много-много лет назад поселилась в самом ее сердце. То, с чем она столкнулась, думала Исабель порой, на самом деле было ее собственным духовным кризисом, к которому она оказалась совершенно не готова.