Элизабет Страут - Эми и Исабель

И снова, с ужасным стыдом, теперь охватившим ее полностью, она ощутила трепет наслаждения подчиниться ему, воодушевленная тем, что он повелевает ею: все, что он хочет, — это чтобы она подчинилась беспрекословно. Он снова впился губами в ее грудь. Чувствуя, как нага она в промежности: курчавые бесцветные волосики на лобке, белые голые ноги, прижатые друг к другу, влажные трусики, касающиеся колен, она пробормотала срывающимся голосом:

— Я не хочу забеременеть.

— Этого не будет, — ответил он, продолжая целовать ее грудь, но она почувствовала, как его рука медленно-медленно поползла по бедру и коснулась лобка: сначала ладонь накрыла волосики так нежно, будто повеяло ветерком, и потом ласково и неторопливо внимательные пальцы погладили ее, чуть проникая внутрь, и, о-о-о, как это сладко, как он нежен, как он немыслимо нежен и добр!

Он оторвался от ее груди и улыбнулся ей. Ее пальчики нырнули к нему в рот и, влажные, пробежали за его ухом.

— Не волнуйся, — шептал он, его веки были полуопущены, а пальцы все еще нежны, чуть шевелясь внутри нее, и тогда один из пальцев проник в нее дальше остальных с ласковым безрассудством, со знанием дела.

И потом он нагнулся посмотреть, что он делает там, в ее влагалище, и она увидела себя со стороны, нагую, груди мокрые и блестящие от его поцелуев, голые ноги, и то, что между ними, и его большая рука — ТАМ — о, это было ужасающе хорошо! Как же он прекрасен — этот невероятный, невероятный человек!

Посетив дантиста, Эйвери Кларк отправился домой за документами для послеполуденной встречи, и так случилось, что, проезжая по лесному участку Двадцать второго шоссе, он повернул голову и заметил под деревьями у старой заброшенной дороги сверкнувшее на солнце крыло машины. Это встревожило его, он вспомнил зимние ограбления.

Как он и предполагал, Эммы дома не было. Она предупреждала, что собирается за покупками с подругой. Эйвери нашел документы, оставил на кухне записку, что ему надо заняться коронками и что он вернется к пяти (это вошло в привычку — оставлять Эмме записку, если он собирался задержаться). Он снова вспомнил о машине в лесу. Наверное, это машина Хайрема Крейна — ходили слухи, что он собирается продать свою землю. Налоги стали слишком велики. Но если машина еще там, то он на обратном пути поглядит, Хайрем ли это, просто на всякий случай.

Машина еще была там. Эйвери Кларк проехал чуть дальше, вышел из машины и пошел назад. Вероятно, это Хайрем с землемером. Если нет, он запишет номера, по крайней мере, и сообщит Хайрему. Порядочные соседи должны следить за порядком. Он сделал несколько осторожных шагов по тропинке. В машине вроде никого не было. Он вытер лоб платком, его большие башмаки топтали нежные лютики, сверкавшие среди пучков травы.

Исабель сидела за своим столом. Как всегда в это время дня, она уже устала и проголодалась. Исабель только что разобрала бумаги и, вздохнув с облегчением, глянула на часы. В эту минуту в комнату вбежал Эйвери Кларк, и она подумала, что умер кто-то важный.

За городом вдоль проселочных дорог цвели маргаритки и клевер, душистый горошек карабкался по стеблям люпина, колоскам тимофеевки и зонтикам дикой моркови. Кусты ежевики и малины заслоняли каменную ограду. Но тем летом все они поблекли и вылиняли, как пыльные травы и полевые цветы, растущие вдоль грязного шоссе. Погода была всему виной — жара, гнилостные испарения, беспощадно высокое белое небо, которое как будто стирало обычные земные краски.

А ведь стоял июнь, июню положено быть зеленым, сочным и полным жизни, но в этом году что-то пошло не так (рассуждала жена хозяина молочной фермы миссис Эдна Томпсон, развешивая белье на заднем дворе), как будто Бог забыл в этом году добавить удобрений в свои огромные цветочные ящики в Новой Англии: маргаритки выросли, но были тонкими, почти не держали головки, лепестки легко отрывались, когда дети гадали на цветках: «любит — не любит». Тимофеевка вытянула было свои светло-зеленые клинки, но вскоре их острия побурели и безвольно повисли. Ажурные лоскутки «кружева королевы Анны» — цветы дикой моркови, разбросанные тут и там на пастбищах, походили на серую паутинку, а то и вовсе таяли, сливаясь с белыми небесами.

Фермеры, за долгие годы труда на земле привыкшие стоически выносить любые капризы матери-природы, нынче озабоченно щупали сморщенные стручки на фасолевых лозах и тяжелым взглядом окидывали поля кукурузы, недобравшей в росте добрый фут, силосные поля, которые едва дышали. Но более всего фермеров тревожило то, как неожиданно остановился естественный рост растений. Беда. Казалось, земля в беде.

За этими страхами стояли лишения многих предыдущих поколений, их борьба за выживание. Могильные камни семнадцатого века на кладбище у реки рассказывали о матерях, хоронивших одного младенца за другим, порой даже не успев дать им имена, однако многие выжили, и имена им были Надежда, Опыт, Терпение.

Предков некоторых обитателей Ширли-Фоллс скальпировали индейцы, а вот, скажем, прапрапрабабушку миссис Эдны Томпсон — Молли — индейцы похитили в 1756 году и пешком увели в Канаду, где и продали какому-то французу, а потом ее брат приехал туда, чтобы ее спасти. Не раз и не два горели жилища и жнивы на заре колонизации. Эта несгибаемость — одно из надгробий подписано «Стойкие Тиббеты» — выковало мужей и жен, чьи пуританские черты характера и светло-голубые глаза даже сейчас напоминают, что они не из паникеров.

И все-таки этим летом было тревожно, и когда поползли слухи об НЛО, якобы появившемся на севере штата, и о правительственной группе, направленной для расследования, были в городе люди, которые отказывались обсуждать эту тему и только глубже погружались в работу. Все больше людей стекалось в церковь и не сговариваясь молило Бога об умиротворении. Одного взгляда на реку было довольно, чтобы понять: дела плохи — река распласталась посреди города, словно дохлая змея на шоссе, а пузырящаяся у берегов грязно-желтая пена походила на вываленные наружу мерзкие внутренности, гниющие под бесцветным солнцем. И только тигровым лилиям все было нипочем — как и прежде, они росли себе вдоль берегов, цвели у домов и сараев. Их густо-оранжевые лепестки, раскрытые, словно хищные рты, резко выделялись на общем блеклом фоне.

И люди ждали. Вопреки своим страхам, фермеры, чьи предки получили прозвище Терпение, не понаслышке знали, что это такое. И работники фабрики тоже за долгие годы притерпелись к нестерпимым периодам жизни. Громче всех жаловался колледж. Многие из преподавателей — пожалуй, большинство — не были уроженцами Ширли-Фоллс и вообще выросли далеко от Новой Англии. Ширли-Фоллс, который под мягкими зимними снегами и в сочном весеннем цветении чудился милым старомодным провинциальным городком, теперь, объятый нескончаемой летней жарой, оказался просто убогим новоанглийским фабричным городишкой с облезлыми кирпичными домами и зловонной рекой. В некоторых кварталах Ойстер-Пойнта терпение иссякло. Даже на окраинах и в Бейзине зашевелилось нетерпение.