Элизабет Страут - Эми и Исабель

— Не надо было рассказывать это, — сказала Эми, — и дело не в том, что Стейси просила не говорить…

Но он прервал ее, взяв за руку:

— Я не выдам ваших секретов.

Он обхватил губами ее палец, и она больше не думала ни о Стейси, ни о Поле.

Мисс Давиния Дейбл — учительница математики, чье падение со ступенек погреба привело к появлению у нас мистера Робертсона, уже исцелилась от травмы черепа, провела скучную и раздражавшую ее весну дома взаперти и теперь планировала осенью вернуться в школу. Пришло время этому самому Робертсону сматывать удочки! Но, празднуя день рождения ветреным днем в начале июня, Давиния Дейбл решила прокатиться по дорожке на штуковине, которая на самом деле была огромным трехколесным велосипедом, перевернулась на асфальте и сломала ногу. Ее шестидесятитрехлетний брат, бледный и перепуганный, чувствовал свою вину — именно он подарил ей этот велосипед, у которого было одно огромное колесо впереди и два маленьких сзади. Он надеялся, что сестра летом сможет кататься в город за мелкими покупками, приторочив соломенную корзину к рулю. Положит туда книги из библиотеки или буханку хлеба, например. Но вот она лежит, растянувшись на земле, а туфля ее улетела на клумбу гиацинтов.

Так что Эмме Кларк, жене Эйвери, пришлось навестить ее в больнице. Эмма Кларк была членом комитета при конгрегационной церкви, и настала ее очередь проведывать больных. Она стояла у спинки кровати, грациозно скучая, и обсуждала цветы на окне и больничную еду, стараясь не замечать неприятного запаха, который наполнял больничную палату.

Похоже, Давиния Дейбл лежала в жару, ее лоб блестел, а щеки пылали. Но она не останавливаясь говорила о том, как скучает по школе. Эмма Кларк в какой-то момент решила рассказать ей о девочке — дочери психиатра, которая ходит в школу уже на приличном сроке беременности, и о том, что в школе всем на это наплевать.

Давиния покачала головой. Она уже слышала об этом, но кто в такое поверит? Но речь идет о дочери психиатра — вот что интересно, не правда ли? (Эмма кивнула, она тоже полагала это интересным.) Давиния сказала, что удивлена, насколько все изменилось по сравнению с прежними временами, и она полагает, что это отвратительно.

Эмма Кларк уже устала кивать и была готова спастись бегством.

— О, тогда не могли бы вы позвать медсестру? Я уже справилась, и судно уже можно из-под меня унести, — заявила Давиния, триумфально склонив голову.

По пути домой Эмма Кларк не могла отогнать от себя малоприятные видения. Теперь было очевидно, что на протяжении всей их беседы Давиния Дейбл, лежа на судне, ответственно совершала свои большие дела. Эмма хмурилась навстречу светлому и чистому июньскому дню, раздраженная тем, что Эйвери заставляет ее исполнять церковные обязанности. И она решила, что по возвращении домой выложит начистоту, как ее тошнит от членства в «Солнечном клубе».

Но погода стояла чудесная. «Чудесная погода» — так и говорили друг другу горожане, согласно кивая головами. Небо было огромным и голубым, лужайки, покрытые нежными побегами травы, — полны сил. Из гаражей выкатывались жаровни, и их владельцы ужинали на террасах под летние звуки хлопающих сеток на дверях, звон кубиков льда, пока матери звали детей, выписывающих посреди улицы зигзаги на велосипедах.

Исабель в своем домике под елями слушала квакш из соседнего болотца и наслаждалась длинными вечерами. Копаясь в цветочных ящиках на окне или задумчиво сгибаясь в три погибели над бархатцами у дорожки, ведущей к двери, она часто ловила себя на мыслях о немного искривленных губах Эйвери Кларка и о том, как было бы хорошо с немыслимой нежностью прижаться к ним своими губами. Она была уверена, что Эмма Кларк не целовала своего мужа уже тысячу лет: «Пожилые люди этим не занимаются», — думала она, и вдруг Эми закричала из окна:

— Мам, ты не видела мою голубую блузку? С пуговицами на спине?

«Возможно, — возмущенно думала Исабель, — Эмма носит зубные протезы, и потому у нее ужасный запах изо рта. К тому же она холодна как рыба».

— В корзине для глажки, — ответила она дочери, — и, ради бога, не ори.

Она стояла, поправляя пряди, упавшие на лицо, слушая квакш и принюхиваясь к запаху пыльцы календулы на пальцах. Дар божий — подумала она, воображая нежные губы Эйвери, — все это божие дары.

Но этой ночью ей снился дурной сон. Ей снилась Эми — нагая, на поле, где было полно хиппи. И шла Эми к грязному пруду, где мужчина с длинными сальными волосами обнял ее, смеясь. Во сне Исабель бежала по полю и в бешенстве выкрикивала имя дочери. С криком она пробудилась, обнаружив у кровати Эми в рубашке.

— О, детка… — сказала Исабель, смущенная и все еще испуганная.

— Тебе приснился сон, — сказала Эми, и Исабель видела лицо дочери в свете, идущем из коридора, и ее длинное тело в белой ночнушке, склонившееся над кроватью. — Ты меня напугала.

Исабель села на кровати.

— Мне приснился кошмар.

Эми заботливо принесла из ванной стакан воды.

Исабель подоткнула одеяло под себя, думая, как хорошо, что ее дочка — милый ребенок, а не грязный хиппи из сна. Она помнила, что в миле от нее спит Эйвери Кларк. Но сама заснула с трудом. Не отпускало странное, неприятное чувство, будто непереваренное камнем давит в животе.

И Эми не могла заснуть тоже, но это было в порядке вещей, потому что она, улыбаясь, мечтала о мистере Робертсоне. Теперь они уходили в лес каждый день, оставляя машину под деревьями на старой лесной дороге.

Иногда они шли по тропе, держась за руки, иногда — врозь, но вскоре мистер Робертсон умолкал, они садились, прислонясь к серому обломку скалы, и он целовал ее лицо, а иногда, вдоволь наглядевшись на ее рот, он целовал ее в губы долгим и крепким поцелуем, и они тут же, не раздеваясь, ложились на землю, он сверху, одежда терлась об одежду, они прижимались друг к другу, а Эми, переполненная пением в теле, чувствуя влагу между ног и в корнях своих длинных волос, смотрела на голубые небеса сквозь кружева еловых веток или, качая головой, выхватывала взглядом танцующие головки лютиков.

И это было счастье — гладить приоткрытыми губами его лицо, так что ее локоны смешивались с его черными кудрями, или засовывать тонкие пальцы ему в рот и кончиками касаться десен — о, какое блаженство быть рядом с этим человеком.

Прошло несколько холодных ночей, потеплело, по утрам уже становилось жарко. Следующий день был еще жарче, с духотой. И еще хуже — следующий. А через несколько дней появился запах с реки. Небо было бледное, безразличное. Насекомые вились над мусорными баками в подернутом дымкой воздухе, будто у них не было сил приземлиться. Так началось самое жаркое лето в истории Ширли-Фоллс, но никто об этом еще не знал. Но никто особенно и не думал, разве что, поглядывая на свою одежду, люди говорили: «Эта парилка уже извела». Правда, у них имелись и другие заботы. Дотти Браун, например, лежала на больничной кровати (этажом ниже мисс Дейбл) после удаления матки, уставившись пустым взглядом в подвешенный к потолку телевизор, и была счастлива — в глубине души она боялась, что умрет. Но чувствовала она себя странно. На подносе у кровати стоял обед, теплая банка лимонада, расплавившийся шарик льда с лимонной добавкой и пластиковая тарелка с говяжьим бульоном, который напоминал застоявшееся средство для мытья посуды и от запаха которого бедную Дотти мутило. Она думала, что ее муж мог бы уже и появиться. Доктор сказал, что выпишет ее через несколько дней, как только у нее появится стул.