Элизабет Страут - Эми и Исабель

Этот крик внезапно напомнил Исабель малышку Эми с золотистыми кудрявыми волосами, ребенка, сидевшего рядом с ней в машине, когда они ехали к дому Эстер Хетч каждое утро. «Мама!» — говорила иногда Эми жалобно, держа маму за руку.

Воспоминание было горестным, ибо каждой клеточкой Исабель хотела прижаться к этому высокому, бледному подростку, но вместо этого она ушибла руку о спинку дивана, так сильно, что заорала: «Черт побери!»

Она видела, что крик напугал дочь еще сильнее, заметила, как дернулись ее плечи, но дочкин страх усилил ярость Исабель, она ощутила, как в ней поднимается нечто огромное, пришедшее из крови многих поколений, набиравшее силу годами, что-то ужасное вышло на свободу, что-то, чему не было названия.

Она отправилась на поиски мистера Робертсона.

Имя этого человека не значилось в телефонной книге.

Исабель сняла трубку и невероятно вежливо спросила его номер и адрес в справочной.

Она очень осторожно вела машину, та дребезжала своими металлическими внутренностями, поднимаясь в гору и на поворотах. Были так отчетливы крошечные промежутки времени между поворотом руля и реакцией машины, как будто машина была живым существом, недоуменным и старым, но послушным. Дрожа, подпрыгивая, повизгивая колесами, машина исполняла то, что Исабель ей приказывала.

Этот человек жил в многоквартирном доме («Какое унижение», — подумала Исабель), построенном за небольшие деньги и окрашенном в серый цвет, — эту неудачную попытку сымитировать привлекательность Новой Англии довершал белый заборчик из пластика, ведущий к входу. В коридоре за входной дверью пахло гостиницей, и, стуча в дверь квартиры 2Л, Исабель слышала дребезжание кастрюль и сковород в соседней квартире и напомнила себе, что любой ценой надо удержаться от крика.

Видимо, он ждал ее. Она сообразила это лишь много дней спустя, когда, перебирая в мыслях детали, вспомнила, что он открыл дверь с некой враждебной удовлетворенностью. Эми, несомненно, позвонила и сказала, что мать едет к нему. Но она сразу заметила, что этот человек и ее дочь сговорились.

Он был невысокого роста и бос.

— Я мать Эми Гудроу, — сказала Исабель, чувствуя, как бодро и саркастично это звучит и как неуместно в данной ситуации; да и все тут неправильно. — И мне бы хотелось с вами поговорить, если не возражаете, — сказала она спокойно, с максимальным безразличием, и это было нелепо, конечно. Она страдала.

— Может быть, войдете?

Легкий поклон, веки чуть опустились под оправой очков, будто он издевался над ней. Позднее она сообразила, что, видимо, так и было. Казалось, что он одновременно и заторможен и осторожен, его голые ступни, плоские и белые под обшлагами джинсов, оскорбляли ее своей наготой.

Пройдя мимо него в треугольную и пустую гостиную (никаких картин на стенах, под маленьким телевизором — ящик), Исабель, прежде чем взглянуть в лицо этому человеку, краем глаза уловила что-то за приоткрытым окном. Дерево как будто. Ветки клена рядом с домом, казалось, тянулись к ней через окно бесчисленными зелеными листьями, пестрыми под вечер. Она услышала на мгновение их мягкий шелест.

Почему именно этот взгляд на дерево в свете раннего заката вызвал в ней неимоверное чувство горечи и абсолютной потери, чувство, которое она никогда не испытывала в жизни, она не понимала, но на мгновение подумала, что вот-вот рухнет на пол. Но вместо этого она повернулась к тому человеку и мягко спросила:

— Вы — Томас Робертсон?

Он моргнул медленно, веки не прикрыли глаза полностью.

— Это я. Не угодно ли сесть?

Челюсть у него двигалась как у марионетки, когда он говорил, его густая борода полностью закрывала рот.

— Нет, спасибо.

Она готова была рассмеяться, видя, насколько разбитым он выглядит. Она и правда почувствовала, как ее губы начали растягиваться в усмешке, и, более того, странным образом она ощутила на миг, что они едины в совместном чувстве надвигающейся катастрофы. Но скоро Исабель поняла, что, конечно, это не так, не было даже намека на ответную улыбку. Наоборот, она увидела в его взгляде превосходство человека, понимающего неуверенность собеседника. Она сказала:

— Но, ради бога, вы можете сесть.

Он сел в уголок серого дивана из искусственной кожи, положив руки на колени, и, вытянув шею, все еще наблюдал за ней.

— Позвольте мне сообщить вам, что мне известно о законах, — сказала она и принялась второпях выкладывать все, что знала.

Ей показалось, что он был поражен, но, припоминая позднее (как же хорошо, что она многое забыла), Исабель сообразила, что такое начало было ужасной ошибкой, не следовало вот так создавать первое впечатление о себе.

Потому что в конце он «выиграл». В конце разговора он обрел чувство собственного достоинства, но как-то ухитрился разрушить ее собственное достоинство. И она понятия не имела, как он это сделал.

Приговор Исабель изложила кратко: она хочет, чтобы он уехал из города.

— Конечно, лучше бы я пошла в полицию, — сказала она спокойно, — но Эми мне важнее, не хотелось бы тащить ее через все это.

Он ничего не ответил. Он смотрел на нее с безразличным любопытством и через какое-то время откинулся на спинку винилового кресла, заложив ногу за ногу, как-то нагло расслабившись.

— Я достаточно ясно выразилась? — спросила Исабель. — Все ли вам понятно?

— Помилуйте, — ответил этот человек, — все совершенно ясно.

Он окинул взглядом гостиную, которая казалась Исабель обставленной даже более убого, чем обиталище студента (вьющийся цветок стоял на книжной полке около двери, ветки его пожелтели и повисли), и потом, степенно проведя рукой по голове и подняв волнами темно-коричневые волосы со лба, что заставило Исабель в душе содрогнуться, сказал, что, если ей это будет приятно, он уедет завтра же.

— Так просто? — спросила она.

— Определенно. — Он встал и сделал несколько шагов к двери, будто намекая, что разговор окончен. — У меня нет причин оставаться, — добавил он, подняв руку.

И слова, и жест должны были убедить Исабель, что он говорит правду и только правду. Но она услышала в его замечании только пренебрежение ее дочерью, хотя еще более она была бы оскорблена, если бы он попытался сказать, что его волнует судьба Эми.

— Вы хоть понимаете, — сказала она, сузив глаза и сделав шаг к нему, — вы хоть понимаете, как сильно ранили мое дитя?

Он заморгал и потом чуть наклонил голову:

— Что, простите?

Она могла ударить его, вцепиться в волосы, стащить их вместе со скальпом, цепляющимся за голову, вывернуть ему руку, чтобы услышать хруст, даже убить, не задумываясь. Глаза налились кровью, все вокруг померкло.

— Вы взяли совершенно невинную девочку и навсегда оставили на ней отпечатки грязных рук.