Михаил Веллер - Гонец из Пизы, или Ноль часов

Вот во что верим мы, историки.

И мы любим истину.

Вот что такое сдвинуть с места крейсер.

Безопасный секс хорош только в телерекламе. Майя забеременела, о чем немедленно сообщила Шуре и трепетно уставилась, ожидая реакции. Шура с подобным явлением природы применительно к своей небогатой личной жизни столкнулся впервые, и в понятном волнении, проникнувшись весомостью события, в ответ рассказал о том, какое ответственное дело предстоит ему. Личное и общественное вступили в классический и классицистский конфликт.

Он чувствовал себя скотиной еще и потому, что в голове, совершенно противу его желания и эмоций, истерически прыгал глумливый и подлый стишок: «Если ты беременна, то знай, что это временно, а если не беременна — то это тоже временно». Господи, какое же я говно, думал Шура.

— Вообще мы могли бы пожениться до вашего отхода,— сказала Майя. Подумала, отчаянно обхватила его за шею и зарыдала.

— Откуда я знаю, что нам предстоит,— пробормотал Шура, со стороны понимая высокий трагический пафос момента.

— Зачем вам в Москву!..— плакала Майя.

— Ты что — не понимаешь, на каком корабле мы служим?

— Вам только ваши революции устраивать, а нам потом что? Как я так останусь?..

— А как все?

— Все ходят в абортарии, где их потрошат, как курей. Тебе очень охота, чтоб из меня выпотрошили твоего ребенка, да?

— Погоди,— гладил ее Шура по голове,— погоди. Наведем порядок, тогда и поженимся. Ну, как я сейчас могу? Что я ребятам скажу? А они мне что скажут?

— А если вы-вы-вы-ы не вернетесь?

— Ага,— сказал Шура.— Если смерти — то мгновенной, если раны — небольшой. Нельзя так дальше жить, понимаешь, нельзя! — закричал он, с отвращением слыша, что говорит чужими заемными словами, не зная, как сказать иначе.

Майя судорожно вздохнула, посмотрела на часы и вылезла из постели.

— Сейчас Катя придет,— сказала она,— надо одеваться. Ты только предупреди меня, когда вы поплывете. Я тебя буду встречать в Москве, хочешь?

— Вот только не надо! Сиди дома, поняла? Здесь спокойно, по крайней мере.

— Это здесь-то спокойно? Ты телик смотришь?

— Ну, относительно.

Кабельное телевидение Ольховский приказал протянуть на крейсер по одной-единственной причине: следить за прогнозами погоды, поскольку ни родному городскому метеобюро, ни кронштадтской службе он имел все основания не доверять. Ждали одного: нагонного ветра, который поднимет уровень воды; а это происходит, как правило, в октябре, если происходит вообще. Как тут не вздохнуть, от какой малости зависят судьбы людей и стран иногда. Впрочем, судьба моряка всегда зависела от ветра.

Теперь после отбоя команда в тапочках пробиралась смотреть эротику и глотать слюни. Нет худа без добра. Это тоже способствовало общему подъему настроения. Завершением на донышке дня оставалось удовольствие.

Но ожидание напрягает, и атмосфера стала несколько нервозной, а в манерах вдруг начала проглядывать церемонность, через которую выражала себя значительность предстоящего: так находят опору в создании этикета вокруг мелочей люди, живущие рядом с опасностью. Не просто, то есть, живем и служим, а каждый день готовы ого-го к чему.

Все чаще Ольховский ночевал на корабле, приезжая домой раз в несколько дней.

— Пьер,— сказала жена в одно из последних их свиданий; откуда она взяла это дурацкое французское обращение? и произносила-то как-то в нос. Очевидно, ей казалось в этом что-то гвардейское, аристократическое: словно так подобало говорить аристократке, спокойно готовой к любым катастрофам, муж которой избрал военное ремесло, и риск придает остроты отношениям любящих супругов.— Пьер, я боюсь.

— Боюсь не боюсь, а что делать,— отозвался муж.

Никому в голову не приходило, что три часа ночи и что пора спать.

— Говорят: несчастья, страдания,— сказал Пьер.— Мы думаем, как нас выкинет из привычной дорожки, что все пропало; а тут только начинается новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много. Это я тебе говорю,— сказал он, обращаясь к Наташе.

— Да, да,— сказала она, отвечая на совсем другое,— и я ничего бы не желала, как только пережить все сначала.

Пьер внимательно посмотрел на нее.

— Да, и больше ничего,— подтвердила Наташа.

Жизнь любого человека — роман, в этом — жила-была девочка, ее любили, и как она надеялась на жизнь, взрослела, и вот познакомилась с курсантом, и влюбилась, и они ссорились и вновь сходились, и ревновали, и строили планы на будущее, и поженились, свадебное платье, и поехала за ним на Дальний Восток, гарнизоны, ожидания, неустроенность, беременность, сплетни и скука, служебные дрязги, отпуска на Запад, родители стареют, подарки и выпендреж перед подругами, морщины и грузнеет красивая фигура, а сын растет и идет в школу, уже помнишь себя в этом возрасте и с ужасом не веришь своему пониманию, что пошел второй круг — твои дети стали людьми, а ты старой, как твоя мама при тебе-школьнице, у мужа появляется седина, у вас тускнеет интерес к жизни, и уже что-то болит по ночам, и спишь, наконец, в ночной рубашке, которая раньше при муже была непонятно зачем нужна, а сын… сын, твой, пристрастился к наркотикам, а муж пропадает на службе все позднее и чаще, а считать приходится каждую копейку… и давний отпуск в Сочи, и как он ей, еще студентке, дико смущаясь, подарил белье, и она хохотала его смущению, покупка стирального порошка, визиты к стоматологу и гинекологу, уборка квартиры, пронзительная жалость к старению другого, и неужели это тот твой праздник всегда с тобой, который всегда помнится. И когда командир всходит на борт — это входит весь его мир, и такой мир у каждого, эти миры ловко и сложно складываются, как ажурные головоломки из миражей, романы их жизней ветвятся во все стороны пространства и времени, и лишь в пределах объема крейсера все они соединяются, как тысяча прозрачных теней дают в сложении четкий черный силуэт.

— Ты знала, за кого выходила. Я морской офицер. Есть все-таки присяга, долг.

— Пьер,— шепотом позвала Наташа.— А нельзя заложить этот корабль в банке и уехать куда-нибудь далеко-далеко?..

— Что?

— Что, все так делают. Ничего, ничего.— Она улыбнулась сквозь слезы Пьеру.— Спокойной ночи, пора спать.

— Есть честь,— растерянно сказал Ольховский.

— Почему для всех нет, а для тебя есть?

— Отчего же только для меня. Сорок человек в команде. Зеленые пацаны причем в основном.

— Неужели ты в самом деле думаешь что-то изменить?

— Еще как! Еще как!.. Представь — если бы мы в октябре семнадцатого вложили сотню снарядов в Смольный? Вся история пошла бы иначе! Так что нечего кивать на объективные законы. Я и есть объективный закон.