Михаил Веллер - Гонец из Пизы, или Ноль часов

— Ты понимаешь, что такое анархия на борту?!

— Вы неверно подходите. Уж у Наполеона с дисциплиной было все в порядке. Дисциплина духа!

— Да вот с этого семнадцатый год и начался, что велели офицерам не вмешиваться! — заорал Ольховский.— В конце концов, плевать мне на стукача-электрика! Хотя электрик мне нужен! Идиоты! Где я электрика возьму? Тебя поставлю, философа?

— Работягу на зарплату подпишем.

— Но ты понимаешь, что так они могут и нас с тобой — посовещаться и за борт! Это тебе как?

— Уж всем заодно — так заодно, Петр Ильич,— сказал Беспятых.— Обратного хода нет. А объединение команды такими вещами — оно невредно. Порука…

И тут же получил в ухо: командир был еще крепок. (Гибкая рука пианиста — хлестка на удивление.)

— Извини, погорячился,— ошеломленно сказал Ольховский, разглядывая кулак.— Ну заслужил же! Не обижайся… достань бутылку из шкафа… объединитель.

Колчак отнесся к происшедшему спокойно. «А ты что хотел — с сажей играть и рук не замарать? Никуда не денешься. Я тебя еще когда предупреждал».

Остаток бутылки Ольховский допил с замом.

— Слушай,— сказал он,— такое дело. Тут у нас давно разнарядка лежит — одного офицера на сельхозработы. Больше некого. На картошку поедешь, понял? В Оредежский район. Матросикам хвоста крутить. Только будь осторожен, я тебя прошу,— не удержался он.

Огорченный зам поупирался.

— Надолго?..

— Месяца на полтора, видимо. И ты не торопись обратно, не торопись! Варежкой щелкать лишнего не будешь, я надеюсь?

— Петр Ильич!

— Не возражать! Тебе же лучше. Нагрузишь мичмана, сам по выходным — домой. Давай, давай, завтра и поедешь,— напутствовал.

По ночам к «Авроре» приставали тихие речные танкеры, сливая по дольке малой мазут. Мознаим оказался хорошим снабженцем и, как хороший снабженец, не терял надежду в Москве продать излишки на свой карман.

Желтый и светящийся, как погон, лист слетал в Летнем саду и сплывал по серой невской глади. Чертежной штриховкой расписали пространство дожди. Петропавловский шпиль несся в проткнутых тучах, как перископ всплывающего к невидимому солнцу города.

Седой и хитрый Арсентьич перестал цыкать на своих, «понявших службу»: крутились только так. Умудрились найти спеца-аса и без сухого дока наварили кронштейн левого гребного вала.

— Ну что, командир,— подвалил Арсентьич как-то утром.— Паропроводы собрали. (Модульные трубы из нержавейки были сперты со стенки у подлодок-бомбовозов, надежней не бывает.) Будем пробовать греть котлы, пары поднимать.

Ольховский спустился в машину. Зыбкий зеленый свет тек сверху сквозь световые люки, отмытые до ангельской прозрачности. Факелы форсунок бились и гудели в топках обоих котлов, шуршал и ухал водяной насос.

— С Богом,— сказал Колчак, снял фуражку и ударил себя по колену.

Красные стрелки манометров еле заметными движениями стали переползать деления.

— Провернем? — спросил Ольховский.

— Поднимем сколько можно и посмотрим сначала, как контур,— озабоченно сказал Мознаим.

— Еще пару часов можно отдыхать,— прикинул Арсентьич.— Если все будет в порядке — провернем винты на самых малых, поглядим.

Без всякой надобности Ольховский пошел проверить часового у «крюйт-камеры», где в штабель лежали семьдесят пять дощатых зеленых ящиков, и в каждом, в выпиленных гнездах перемычек, помещался снаряд с пластиковой пробкой, ввернутой в усеченный конус головной части в гнездо взрывателя — и отдельно и ниже гильза, под залитой парафином крышкой которой ждал полный комплект пороховых картузов. Цинку с взрывателями Ольховский держал в собственной каюте. Если что — уж лучше пусть грохнет там: сразу.

Винты провернули к вечеру.

Давай, брат, отрешимся, давай, брат, воспарим, в тихих сумерках дернем дешевой дрянной водки и трехструнным блатником повесим звон отсыревшей в кубрике гитары, и увидим что-нибудь такое нехитрое и романтичное, что иногда хочется увидеть, типа того нехитрого представления, что даже стоя на месте, крейсер плывет сквозь время, и под таким углом зрения любое упоминание о любой связанной с ним мелочи сразу приводит в движение, активизирует, оживляет, делает видимым и слышимым весь поток времени, омывающего его борта и надстройки: здесь били лиственные сваи и засыпали бутовым камнем, одевали набережную в гранит, снимали булыжники и мостили проезд торцами, торцы меняли на диабаз, а после стелили асфальт, здесь проходили демонстрации и обкладывали мешками с песком зенитные позиции, здесь мамы прогуливали малышей, малыши шли в школу, взрослели, женились, рожали детей, старели, выходили на пенсию, умирали, за этими окнами, где много раз меняли стекла, делали ремонты и перепланировали квартиры, въезжали одни жильцы и выезжали другие, здесь менялись моды: козловые ботинки со скрипом, парусиновые тапочки, беленые зубным порошком, рогожковые брюки и тенниски шелкового трикотажа, крепдешиновые платья с плиссированными юбками и туфли на венском каблуке, и мини, и белые ажурные чулки, и черные отутюженные брючки шириной в шестнадцать сантиметров, и голубовато-снежные нейлоновые сорочки, женские прически «бабетта» и мужские локоны до плеч, а под ними просвечивают клеши, и перманент, и стальные фиксы, и зеленые суконные вицмундиры с чеканными орлеными пуговицами в два ряда, и в музыке сменялись Утесов, Вертинский, Бернес, Элвис, Битлз, Пьеха, и прорисованы один сквозь другой портреты Николая, Зиновьева, Кирова, товарищей Булганина и Хрущева — Брежнева, Андропова, Горбачева, и через штукатурку стен белеет мелом, схваченным в классе: «Гагарин! Ура!», и даже если взять лишь один гранитный синевато-багровый блок набережной — это каменоломня в Карелии, и замордованные мужики с кувалдами и клиньями, плотная серая дымка злющего комарья, и дым костров, булькающий котел на огне, и волокуши, на которые укладывают обвязанные пеньковыми тросами блоки, и лошади, давно уже кончившие свой век на живодерне, из их копыт сварен клей со старинным забытым названием «гуммиарабик», которым гимназисты клеили осенние листья в альбомы гербариев, украшенные тонким и угловатым золотым тиснением ятей, а блоки обтесывались стальными тесалами, и державшиеся за теплый металл узловатые, разбитые работой и обросшие мозолями руки были когда-то руками детей, цеплявшимися за материнскую юбку, и каждый камень — это история счастья и слез человеческих семей, от которых только и осталось их воплощение в этом гранитном блоке, и зернистый камень навечно хранит прикосновение этих жизней, и эти бессчетные связи с миром и множеством миров тянутся от каждой гранитной крошки, в полыхании штандартов, вымпелов и знамен, в лязганье и громе оркестров и пьяной россыпи гармошек, в мате, мольбах и клятвах, в веерах блеклых и радужных ассигнаций с калейдоскопом профилей, и бесчисленное плетение времен и судеб накрывает громадной прозрачной и призрачной полусферой тот небольшой участок пространства, на котором мы остановили сейчас свой взгляд, и любой обрывок ткани бытия, любая нехитрая материальная комбинация, вроде того же крейсера — не сама по себе, но, как пел сгинувший в веках англичанин и поэт, но — как буксир, который, отчаянно и тихо работая винтами, пытается сдвинуть с собою вместе всю набережную, воду реки, городской пейзаж и историю города и страны, с которыми каждый миг времени он срощен воедино невидимыми и нерасторжимыми связями, являясь сам их частью и продолжением, малой гранитной крошкой времени и общего целого.