Альфред Дёблин - Горы моря и гиганты

И все-таки в душе нежной Лапони осталась заноза. Сверкающие украшения больше ее не радовали, и она не успокоилась, пока от актера, когда-то за десять поцелуев подарившего ей этот свет, не получила водичку, его смывающую. Лапони дерзко подманивала в темноте красавчика Ибиса, который в недоумении поворачивался во все стороны, но подругу не находил. Она, хихикнув, палочкой стучала по его светящимся причиндалам, так что он даже вскрикивал. А она, как кобольд, носилась вокруг, с треском его колотила. Он хотел бы поймать ее, прижать к себе — и в ту первую, и во многие последующие ночи. Но Лапони не сдавалась: ей было нужно, чтобы он сполна прочувствовал ее ревность. Так продолжалось, пока все тот же актер, которого Лапони охотно навещала и которому жаловалась на свои беды, не дал ей добрый совет и не мазнул ее сам — незаметно для нее — светящейся краской. Только у себя дома, затемнив комнату и вспомнив о прошедшем приятном дне, поняла женщина, что принесла с собой. Бежать назад, к гадкому актеришке, чтобы выпросить у него зеленую соляную смывку, было поздно: Ибис уже вошел в переднюю. Тогда она вытянулась на кровати, предоставив светиться тому, что светится. Ибис громыхал за стенкой, потом открыл дверь. Она лежала неподвижно, затаила дыхание: ждала, что вот сейчас он увидит. И он увидел. Застыл на пороге, хлопнул в ладоши: «Это ты, Лапони! Я тебя снова вижу. Наконец». — «Нет, я здесь не для тебя». — «Для кого же еще, голубка Лапони? И почему на сей раз — только щель, маленькая щ ель? Почему ты не покрасила еще и соски?» — «Не для тебя все это. Я тебе… отомстила». — «Да какая там месть! Лапони, ты светишься. Вот когда ты колотишь меня, это скверно».

И он схватил ее, отбивающуюся. Она строптиво отвернулась к стенке, но он-то ссориться не хотел, и вскоре оба уже пылали, охваченные одним чувством.

Ей не удавалось сохранять строгий вид, когда по вечерам она видела, как он светится. Более того, она замечала, что на душе у нее все радостнее и радостнее. И он тоже с каждым днем радовался все больше. Они друг от друга прятались. Ибис говорил Лапони: «Мы слишком любим друг друга. Нам надо ненадолго расстаться». Но больше двух-трех дней они не выдерживали. Светящееся вещество подогревало в них сладострастие. Небесное блаженство переполняло обоих. И так же было с другими женщинами, к которым раньше прикасался Ибис, — если только они не пользовались зеленой смывкой. Они не могли долго претерпевать такое блаженство. Пять месяцев — больше не жили ни женщина, ни ее партнер. И все многочисленные любители светящейся краски — девушки, актеры, глотатели этого яда, — если не решались от нее отказаться, были обречены. Мерцание тление каление окрашенных частей тела постепенно ослабевали, но внутреннее напряжение не спадало. И по мере того, как такие люди желтели, теряли уверенность в себе, они становились все более необузданными. Дурачились от зари и до зари. Впадали в танцевальное бешенство или в любовный раж. Любой знал: когда двое таких начинают танцевать, не присаживаясь ни на секунду, это означает, что их конец близок. Они в буквальном смысле дотанцовывались до могилы, которую часто — если были людьми тщеславными — заранее для себя заказывали и украшали. В то время мертвых выкидывали из земляного города на поверхность, где они сгнивали среди отбросов. Но эти танцоры как-то по-особому всех умиляли, и для них выделили место в Нижнем городе; то, что там происходило, было почти игрой. Казалось, что, танцуя, они расходуют последние остатки светящейся пасты. После часа подобного буйства, в одиночку или вдвоем — так закончили свою жизнь Ибис и Лапони, — они вдруг, радостно вскрикнув, падали и больше не шевелились: лежали, лишенные волшебной краски и почти бесплотные. И люди, столпившись вокруг, удивлялись, как такие ничтожества могли совершать все эти дикие движения. Только у отдельных танцоров краска исчезала не полностью. Над их могилами — в глубокой темноте — видели нежное свечение. Чаще всего оно появлялось у тех, кто умер очень рано. Отчетливо ощущался еще и запах сирени, всегда сопутствовавший свечению; такие мертвые даже после смерти продолжали источать блаженство.

В цирке зрители смотрели, как на совершенно темную арену вырываются быки, как с ними сражаются люди: мужчины и женщины. Кровь струей брызгала из загривка, из-под ребер быка. Настоящий фейерверк, пылающий луч! Можно было наблюдать, как красящее вещество проникает в тело животного, смешивается с его кровью. Мужчины и женщины, сражающиеся с быком, старались уклониться от струи, чтобы остаться во тьме. Те, кого бык забрызгивал кровью или на кого попадала его слюна, были обречены и могли надеяться только на чью-то помощь. Даже зарывшись в песок, они излучали ярчайший свет. А сами, ослепленные этим светом, неуклюже топтались на месте. Становились посмешищем цирка, из борцов превращались в клоунов. Дальше только от их соратников зависело, как будет развиваться игра. Но обрызганные в любом случае были пропащими. В темноте продолжалась игра с быком и сверкающим мужчиной, сверкающей женщиной. Другие участники, в меру своей сноровки, могли затянуть игру, делая ее то забавной, то захватывающе напряженной; и, в зависимости от царящего в цирке настроения, закончить гибелью человека или, под оглушительный смех зрителей, заколоть быка, уже почти достигшего своей цели. Потом все принимались дразнить выживших сверкающих людей (их называли светляками), которые плохо ориентировались в пространстве и легко переходили от грусти к веселью и наоборот. Ни одно цирковое представление не обходилось без демонстрации смешных светляков, оставшихся от прежних боев. В более поздний период, когда никто уже ничего не боялся, с ними обходились чудовищно, негуманно; но светляки сами позволяли так с собой обращаться. Одно время в лондонском Медном городе дорога к цирку и сам цирк перед началом представления освещались отнюдь не гигантскими прожекторами. Возле цирка дергались, танцевали, заманивали зрителей пылающие мужчины и женщины — живые лампионы, да и внутри все пространство цирка было иллюминировано ими, словно свечами.

У человеческих масс, которые устремились в пещеры (созданные в глинистых известняковых мергелевых слоях, в скальном основании Британских островов), память о гренландской экспедиции еще не выветрилась. Но собственного поражения они не осознавали. Когда на них напали первобытные чудища, они, конечно, ужаснулись. Однако вскоре начались карательные рейды хладнокровного Делвила; потом горожан загнали под землю; они освободились от ощущения своей уязвимости, когда на их глазах стали воздвигать первых башенных людей, когда целая флотилия с башенными людьми образовала оборонительную линию, идущую вдоль южного побережья, вверх по Дуврскому проливу и дальше на север. Еще никогда городские массы не относились к поселенцам с таким презрением. Делвил был прав, когда сказал Тену Кейру: Делу Мардука и поселенцев нанесен жестокий удар.